АННА. Немножко боишься. Вчера вы заставили меня убить того паука.
ДОСТОЕВСКИЙ. Мне не понравилось, как он на меня смотрел. Но я говорю не о пауках.
АННА. Тогда о чем?
ДОСТОЕВСКИЙ. Все объяснения – ложь.
АННА. Возможно, поговорить об этом полезно.
ДОСТОЕВСКИЙ. Почему?
АННА. Потому что вы страдаете.
ДОСТОЕВСКИЙ. Разумеется, я страдаю. Я живу. Да какое вам до этого дело?
АННА. Если я начну работать у вас, я хочу понимать, что меня ждет. Человек, который засыпает за письменным столом и просыпается с криком, чего-то боится. Чего боитесь вы?
ДОСТОЕВСКИЙ. Бездны.
АННА. Какой бездны? У вас тут бездна? Мне следует смотреть под ноги?
ДОСТОЕВСКИЙ. Бездны на самом краю сознания. На самом краю того, что человек знает, или думает, что знает, начинается огромная, иррациональная тьма, так похожая на пустоту между звездами, дожидающаяся, пока ты в нее свалишься.
АННА. Не следовало вам есть ту сосиску.
ДОСТОЕВСКИЙ. Не в сосиске дело.
АННА. Особенно после штруделя. Никогда не смешивайте тушеную капусту и сосиску со штруделем.
ДОСТОЕВСКИЙ. Дело не в капусте и штруделе. Я веду речь о природе сознания, о самопознании, которое включает все попытки человека осмыслить его.
АННА. Что произошло, когда вы съели сосиску в последний раз?
ДОСТОЕВСКИЙ. Может, хватит говорить о сосисках? Неужели вы не видите, что я на дне ада. Меня собирались расстрелять.
АННА. Кто собирался вас расстрелять?
ДОСТОЕВСКИЙ. Неважно. Это было давно.
АННА. Значит, сейчас вы в безопасности.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я не в безопасности. Никто не может чувствовать себя в безопасности. Вся безопасность – иллюзия.
АННА. Может, вам лучше поспать. Поработаете утром.
ДОСТОЕВСКИЙ. Я не хочу спать. Что если я никогда не проснусь? Или если люди подумают, что я мертв и похоронят меня живым? Я могу проснуться в гробу, в двух метрах под землей. Если я не проснусь, не позволяйте хоронить меня. Оставьте в покое на неделю.
АННА. Грандиозно! Здесь и так запах, как от ног дьявола. Чего не хватает, так это трупа недельной свежести на кухонном столе. Может, лучше похоронить вас с горном. Если проснетесь, дунете в него. Или предложить скорбящим бить вас лопатой по голове, чтобы убедиться в вашей смерти. Выстроится очередь.
ДОСТОЕВСКИЙ. Это не смешно. Что может быть хуже, чем оказаться в гробу живым?
АННА. Работать у писателя?
ДОСТОЕВСКИЙ. Наверное, я кажусь вам безумным. Что мне сделать, чтобы вы поняли? Я просыпаюсь, а вокруг люди, и все смотрят на меня. Стаскивают меня по ступеням, бросают в карету и запирают в темнице на восемь месяцев. Некоторые впадают в отчаяние. Хранят гвоздь, чтобы повеситься на нем. Поначалу я думал, что стану одним из них. Но через какое-то время неизъяснимое спокойствие снизошло на меня. И из этого спокойствия великий огонь вспыхнул у меня в голове, как безумный лабиринт грез. (Тихая карусельная музыка, потом голоса людей из теней над ним, что-то шепчущие, иногда законченные фразы). Рассказы, стихотворения, романы, пьесы, эссе, все они роились в моей голове.
ДВОЙНИК (человек с картофельным мешком на голове). Проблема либералов в том, что они сентиментальны.
ГРУШЕНЬКА. Наступит день, когда он меня убьет.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ!
ДОСТОЕВСКИЙ. Персонажи тараторят, ландшафты, видения городских улиц, людей на них, как рыб в пруду, так много всего, что я, наверное, не успею все записать… Бог творения заполняет мою голову, чтобы передать мне все до того, как его разрушающий аспект сможет меня убить.
ДВОЙНИК. Когда мы возьмем власть, сентиментальности не будет.
ПОЛИНА. Спать с мужчиной, которого презираешь, иногда так сладко.
ЧЕРТ (пересекает сцену, держа в руках луну, похожую на очень большую булку). Если Бог умер, все дозволено. (Откусывает от луны и уходит).
СТАРИК КАРАМАЗОВ. СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ!
ДОСТОЕВСКИЙ. Потом тебе говорят, что завтра ты умрешь. Ты ждешь всю ночь, в состоянии невыносимого ужаса, твой разум не знает покоя, ты молишься о чуде, надеешься, что это сон, пока не слышишь, как пробуждаются птицы. (ФЕДОСЬЯ, ГРУШЕНЬКА и остальные имитируют щебетание птиц, все громче). И ты хочешь заставить их замолчать, потому что птицы приносят зарю. Они поют и поют, их все больше, шум становится невыносимым. Потом кто-то открывает дверь в твою камеру и ведет тебя длинным, сырым коридором во двор. Тебе зачитывают приговор: смертная казнь расстрелянием.
ДВОЙНИК. Каждый творческий человек – преступник, каждое произведение искусства – его преступление.
ДОСТОЕВСКИЙ. Мы прижаты спинами к столбам, рыдаем и что-то бормочем, на пороге уничтожения, в невообразимом ужасе. Перед нами ряд мужчин с ружьями, и через мгновения они начнут стрелять. Пули разорвут твою плоть. Ты представляешь себе боль, кровь. Ты задаешься вопросом, сколько тебе потребуется времени, чтобы умереть. Один из них подойдет, чтобы добить тебя выстрелом в голову? Будешь ты лежать в луже крови, моля о пощаде или просто глядя на него. Он посмотрит тебе в глаза, когда приставит ружье к твоей голове и вышибет тебе мозги?
АННА. Так они вышибли вам мозги? Это многое объясняет.
ДОСТОЕВСКИЙ. Нет. В самый последний момент, как в романе, прискакал посыльный, который привез указ царя о помиловании. Для одного из нас указ этот опоздал. Он сошел с ума.
ГОГОЛЬ (бегает взад-вперед). ДВЕРНЫЕ РУЧКИ! ДВЕРНЫЕ РУЧКИ! ДВЕРНЫЕ РУЧКИ!
ДОСТОЕВСКИЙ. Так что меня вместо того света отправили в Сибирь.
АННА. То есть вам спасли жизнь. Вы должны радоваться.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но как я могу быть уверен, что мне спасли жизнь?
АННА. Но вы же здесь, со мной.
ДОСТОЕВСКИЙ. Но, допустим, в тот самый момент, когда они подняли ружья, чтобы выстрелить, вселенная расщепилась на две, и теперь две возможных реальности: одна, в которой моя жизнь спасена, и вторая, в которой меня застрелили. Как два черновых варианта романа. Я – тот, кто остался жив, представляющий себе, что меня застрелили? Или я тот, кого застрелили, представляющий себе, что я жив? Или, каким-то образом, я и тот, и другой?
АННА. Я практически уверена, что есть только один, потому что, будь вас двое, кто-нибудь уже застрелил бы другого.
ДОСТОЕВСКИЙ. Вообще-то, у меня такое ощущение, что моих «я» много, и я не могу отследить всех. Моя голова так забита людьми, болтающими и тараторящими, что я не слышу свои мысли.
ГРУШЕНЬКА. Кстати, о мокром снеге.
МАРИЯ. Почему человек ползет в курятник?
ПОЛИНА. Я была призраком, пишущим мемуары дьявола.
СТАРИК КАРАМАЗОВ. Жениться – все равно, что быть пожранным медведями.
ДОСТОЕВСКИЙ. Может, каждый на самом деле несколько человек, борющихся за контроль, как Бог и дьявол борются на земле за наши души. Ты просыпаешься, и можешь быть кем угодно. Я открываю глаза, лежу, не шевелясь и какие-то мгновения не уверен, то ли я действительно проснулся, то ли по-прежнему во сне, который, как пьеса. Или это пьеса? Комната выглядит странной, словно кто-то переставлял мебель, пока я спал, а потом возвращал на прежние места, но не так, чтобы точно.
АННА. Это не я. Я только что пришла. И все больше склоняюсь к мысли, что, вероятно, скоро уйду.
ДОСТОЕВСКИЙ. В событиях заключен смысл. Ты занимаешься своими делами. Слепо что-то делаешь. Но бывают моменты, когда я прозреваю, и все словно наполняется смыслом.
АННА. Может, вам взять отпуск.
ДОСТОЕВСКИЙ. Отпуск убьет меня. Писательство – как способность дышать. Я не могу перестать писать. Умру, если перестану.
АННА. Писательство не убережет вас от смерти.
ДОСТОЕВСКИЙ. Писательство позволяет увековечить иллюзию, будто я все еще жив. Мысли о писательстве поддерживали во мне жизнь в Сибири. Вы, скорее всего, не можете себе представить, каково это, быть на четыре года похороненным заживо в Омске, занимаясь тяжелым физическим трудом с преступниками. Меня словно заколотили в гроб. Полы прогнили. Мы воняли, как свиньи, и вели себя, как свиньи. Блохи. Вши. Тараканы. Отвратительные щи. Каторжник уронил топор в ледяную воду. Ему приказали нырнуть и достать топор. Мы обвязали его веревкой, и он нырнул. Начальник был пьян и приказал нам отпустить веревку.
