Обращаю внимание, что смерть появляется практически на каждой третьей странице, а вместе с ней и удивительный опыт страданий.

Через два дня после папиной смерти я записываю: Люди умирают. Другие люди. Человек тоже умрет. Под «человеком» я имею в виду себя. Я умру. Потому что жизнь такая хрупкая. Если у меня родятся дети, они тоже умрут. И в эту минуту меня не будет рядом, чтобы держать их за руку и утешать.

Четырнадцатого апреля год спустя:

В наших широтах многие сводят счеты с жизнью по весне. Не могут смириться с тем, что мир возрождается. Что всё, кроме них самих, начинается снова.

Он, в сущности, неплохой парень. Бесхитростный и доброжелательный. Замечаю, что описания погоды и облаков постепенно сменяются беспокойством об экологической обстановке, записями об истощении озонового слоя, парниковом эффекте и глобальном потеплении. Ледники отступают и исчезают. Через несколько десятилетий этого источника пресной воды в мире не будет.

Что бы я сказал этому мальчику сегодня? Например, если бы он был моим сыном?

Переворачиваю страницу.

На самом верху написано:

Я больше не верю в Бога; боюсь, и он больше не верит в меня.

Быстро пролистываю дневник.

На предпоследней странице узнаю, что тогдашний я сдал кровь.

Пошел в донорский пункт и сдал кровь.

И строчкой ниже два слова: Кружится голова.

Посещение донорского пункта стало поводом для двух примечательных перечислений на последней странице.

Список мест, где я этим занимался: кровать (А., К., Л., Д., Г., С.), кладбище (Е.), машина (К.), лестничная клетка (X.), ванная (Л.), дача (К.), бассейн (С.), кратер вулкана (Г.).

И сразу после него:

Список мест, где я этим не занимался: донорский пункт, галерея, полицейский участок и т. д.

Я закрываю книгу и выключаю свет. Какое воспоминание выбрать в ожидании темноты? Мы с Гудрун Лотос катаемся на карусели (она выбрала единорога), а ее мама, моя жена, машет нам рукой, пока все кружится и мир расширяется со скоростью света. Мы машем ей в ответ. Затем мир снова успокаивается и съеживается до небольшого просвета, пока не гаснет, пока не погасну я.

Удивительный опыт страдания пробуждает надежду

Я приехал без сменной одежды, взяв лишь рубашку, висящую теперь на вешалке в шкафу. Что же побудило меня не брать с собой никакой одежды? Приношу красную рубашку и надеваю ее.

Провожу рукой по подбородку. Побриться или нет? Я не брился уже четыре дня.

— В гостиничном магазине должны быть бритвы, — говорит Май.

Звоню в колокольчик и жду, пока появится парень.

— Май сказала, что у нас есть бритвы? — переспрашивает он, выслушав меня.

На нем худи и джинсы. Он без белой рубашки, но в его волосах я замечаю белую пыль, словно кто-то посыпал их мукой. Он вынул наушники из ушей.

— Да, она упомянула гостиничный магазин.

— Там всё в войну упаковали. Это было еще до меня, — добавляет он после некоторого размышления.

Открывает ящик, роется в нем и в конце концов достает связку ключей.

— Думаю, они от кладовки. — И знаком указывает мне идти за ним.

Я следую в коридор за стойкой, затем вниз по лестнице к запертой двери.

Чтобы найти нужный ключ, ему требуется некоторое время.

— Кладовка должна быть здесь, — объясняет он, подбирая ключи.

Открыв двери и нащупав выключатель, парень удивился не меньше моего.

Комната довольно большая, без окон, забита самыми разными товарами. Сувениры и подарки на стеллажах и в коробках на полу. Посередине — две подставки, одна с открытками, другая с солнечными очками. На полках стопки плавок с ценниками, очки для плавания, игрушки, надувные круги и нарукавники, полотенца. Мой взгляд приковывают сдувшиеся круги ярких цветов, съежившиеся и потерявшие форму после того, как из них вышел воздух: зеленый крокодил с мягкими зубами, уменьшившийся леопард, желтый жираф, фиолетовый дельфин. Заглядываю также в коробку, полную шариковых ручек с логотипом отеля.

Нет сомнения, это гостиничный склад. Остатки былого мира. Мира в ярких красках.

Парень берет некоторые вещи и вертит их в руках, словно ребенок в магазине игрушек, и явно сбит с толку.

— Я еще не все знаю в отеле, — оправдывается он. — Мы с Май здесь только пять месяцев.

По его лицу видно, что он не знает, где именно нужно смотреть.

— Бритвы должны быть где-то здесь.

Он робко протискивается между вещами на полу и открывает коробки; в них крем от солнца, мыло, бальзам для губ, книги-раскраски, карты и упакованные гостиничные зубные щетки.

В одном углу оказывается полуоткрытый ящик с книгами.

— Мне кажется, эти книги оставили гости отеля, — говорит парень после беглого осмотра, а порывшись, приходит к заключению: — Они на разных языках.

Я наклоняюсь и провожу пальцами по корешкам: «Волшебная гора» и «Доктор Фаустус» Томаса Манна, «Иерусалим» Сельмы Лагерлёф, «Листья травы» Уолта Уитмена, «Своя комната» Вирджинии Вулф, сборники стихов Эмили Дикинсон и Элизабет Бишоп. Беру томик Бишоп, открываю, листаю и читаю несколько строк об искусстве терять, которое легко достается.

Несложно потери уроки усвоить.

Ведь всё так

Стремится к утрате.

Так пишет Бишоп, которая теряет часы, мать и дом, города, две реки и материк.

Теряешь что-то каждодневно:

с волнением смирись,

утратив ключ от двери.

Я кладу сборник обратно в ящик и достаю Йейтса, пролистываю несколько страниц и останавливаюсь на описании всеобщего разрушения: Все распадается на части, и центра нет.

Парень следит, как я обращаюсь с книгами.

— Кто-то избавился от этих книг, потому что они не понравились. Если хотите какие-то из них взять — пожалуйста. Май сказала, что вы и сами пишете.

Он склонился над коробками и, похоже, потрясен их содержимым.

— Я хотел стать историком, — доносится из коробок его голос. — Но с тех пор, как понял, что победители пишут историю в собственных интересах, больше не хочу.

Он выпрямляется, держа в руках пачку одноразовых станков для бритья.

— У нас только «Венус», розовые, — говорит он, протягивая мне упаковку. — Шесть штук.

Пытаюсь проверить, справятся ли эти бритвы с жесткой щетиной. Сообщаю парню, что возьму также шариковую ручку, и засовываю ее в нагрудный карман.

Он спрашивает, нужно ли мне что-нибудь еще.

— Не думаю.

— Презервативы, мистер Йонас?

— Спасибо, не надо.

Он говорит, что не вполне уверен в ценах на товары, но включит бритвенные станки в мой счет.

Я замечаю, что он оглядывается по сторонам и передвигает вещи на полках, будто что-то ищет.

Решаю воспользоваться интимной теснотой кладовки в двенадцать квадратных метров и еще раз спросить о мозаичном панно. Во время нашей последней встречи парень поведал, что оно бесследно исчезло и о горячих источниках в округе тоже никто ничего не знает.

— Все это очень странно, — заключает он.

На этот раз он растерян, и я не упускаю случай насесть на него. И это срабатывает: он подтверждает, что есть несколько горячих источников, и сообщает, что в подвале отеля есть купальня, но сейчас она закрыта.

Но о панно говорит неопределенно:

— Верно, где-то здесь были. — Он использует прошедшее время. — Знаменитые мозаичные панно. В данный момент они недоступны для туристов.

Не прерывая разговора, он продолжает открывать коробки, заглядывает внутрь и снова закрывает.

— А скоро будут доступны?

Он колеблется.

— Ну, они убраны.

Он стоит у вертушки с открытками и крутит ее.

— Поскольку туристы снова начали приезжать, кое-что из этого можно, наверное, выставить в фойе.

Желание сильнее боли

Нас трое, и мы завтракаем каждый за своим столом. Я вижу, что актриса сидит у окна с бутербродом и чашкой кофе. На столе лежит стопка бумаг. Я поздоровался с ней трижды. Мой сосед по коридору сидит за третьим столиком. И это все гости. Мое внимание привлекли подвешенные к потолку разноцветные бумажные фонарики. Похоже, ресторан украсили к какому-то торжеству.