Когда девушка уходит, помогаю матери лечь в постель, держу ее под руку, а она волочит тапочки по светло-зеленому линолеуму. Сколько же она весит? Сорок килограммов? Легкий ветерок, а не то что сквозняк мог бы свалить ее с ног. Я отодвигаю в сторону две подушки, украшенные вышивкой, и пристраиваюсь на краю кровати. Мама откинулась назад, и ее тело утонуло в перине. На ночном столике стоят духи, которые я подарил ей на Рождество, «Eternity Now», потому что ее окружает Вечность. Мама держит меня за руку; синие вены, познавшие жизнь ладони, ногти, которые ей покрывают лаком раз в неделю.
Именно мама помогала мне с математикой в гимназии и никак не могла понять, что математика далеко не для всех открытая книга.
— Найти производную очень просто, — сказала она однажды.
И объяснила, как вычислять квадратный корень без калькулятора.
Квадратный корень из двух (√2) — это число, которое дает 2 при умножении само на себя. Поэтому мы ищем неизвестное x, удовлетворяющее следующему условию: x2 = 2. Далее мы видим, что х находится между 1,4 и 1,5, поскольку 1,42 = 1,96 < 2, а 1,52 = 2,25 > 2. Следующий шаг — проверить числа в этом промежутке, то есть 1,41, 1,42 и так далее до 1,49. Тогда выяснится, что 1,412 = 1,9881 < 2, а 1,422 = 2,0164 > 2. Таким образом, квадратный корень из двух — это число между 1,41 и 1,42.
— Уже заключили перемирие? — доносится вопрос из кровати.
Раз в неделю мама ходит к парикмахеру, и весеннее солнце через западное окно освещает ее красиво уложенные светло-фиолетовые волосы, она как одуванчик в его лучах.
— Шестьдесят миллионов погибло во Второй мировой, — продолжает она.
Разговаривать с мамой все равно что говорить с отсутствующим. Меня это устраивает, мне вполне достаточно чувствовать тепло живого тела. Убедившись, что она меня понимает, перехожу к сути визита:
— Я несчастен.
Мама гладит меня по ладони.
— Над нами нависла угроза войны, — говорит она и тут же добавляет: — Наполеон был в изоляции от самого себя. Жозефина была одинока в браке, как и я.
На книжном шкафу — ряд фотографий в рамочках, в основном Лотос в разном возрасте, по две моих и моего брата Логи. На первом снимке мне четыре года, я стою на стуле, одной рукой обняв маму за шею, она в голубой блузке с ниткой жемчуга на шее и темно-красной помадой на губах. Я подстрижен под ежика, другая рука в гипсе и на перевязи. Это мое самое старое воспоминание; в кость пришлось вставить штифт. Мама стоит рядом с органом. Что же мы отмечали? Ее день рождения? Вглядевшись, замечаю на заднем плане наряженную елку. Снимок был сделан сорок пять лет назад, у мальчика честное, открытое лицо.
На другой фотографии я на конфирмации. Рот полуоткрыт, я удивленно смотрю на фотографа, словно меня разбудил незнакомый человек, словно я еще не привык к миру, в котором родился. Это был мир с мебелью из тика и обоями в цветочек во всех комнатах, в остальном же черно-белый, как телевизор.
Я делаю последнюю, отчаянную попытку:
— Я не знаю, кто я. Я ничто, и у меня ничего нет.
— Твой папа не дожил до войны в Иране, Ираке, Афганистане, Украине, Сирии… до электростанции Каурахньюкар… до того, как расширили Миклубройт…
Она открывает ящик ночного столика и достает красную помаду.
Чуть позже я слышу, что она перешла к скандинавской истории:
— Хакон Воспитанник Адальстейна, Харальд Синезубый, Свейн Вилобородый, Кнут Могучий, Харальд Прекрасноволосый, Эйрик Кровавая Секира, Олав Трюггвасон…
Мама вдруг забеспокоилась и объявила мне, что занята.
Вот-вот начнутся новости, она приподнимается на локтях, чтобы включить радио и приобщиться к сегодняшним боевым действиям, затем ложится, прислушиваясь к перечню смертей и похорон.
Выйдя на улицу, я позвонил в службу спасения и сообщил о гусе со сломанным крылом около дома престарелых.
— Самец. Один. Без самки.
И вдруг вспомнил, что Хемингуэй застрелился из своего любимого охотничьего ружья.
…сомневаюсь в невинности людей, которые гениально ведут войны и завоевывают страны
Татуировщик сказал, что кожа, скорее всего, покраснеет и несколько дней будет болеть, вероятны также экзема и зуд. Если появятся волдыри и поднимется температура, нужно принять антибиотик, в худшем случае звонить в скорую. Кажется, у меня уже появились первые симптомы.
Когда я возвращаюсь от мамы, Сван уже помыл свой трейлер и принялся за «опель». На нем сандалии и оранжевая куртка с логотипом шинной компании, в которой он короткое время работал несколько лет назад. Мы познакомились во время его работы в «Стальных ногах», и именно Сван рассказал мне о свободной квартире в мансарде на их с Авророй улице, напротив них. Но близкими друзьями мы не стали. В настоящее время он сидит дома и восстанавливается после удаления межпозвоночной грыжи. Два домработника — так он нас называет.
Он выставил на тротуар пару складных стульев, как будто ждет гостя, и призывно машет мне рукой.
У меня такое ощущение, что сосед устраивает мне засаду. Когда я выходил утром, он прогуливался у мусорных контейнеров с собакой, не отрывая глаз от моего входа.
В последние дни он вообще зачастил с визитами: то одолжит у меня гаечный ключ, а затем придет его вернуть, то попросит подержать новый холодильник, который он купил в трейлер. Но прежде всего он хотел поговорить о том, что занимает весь его мозг: транспортные средства с мотором и положение женщин — эти две темы он при малейшей возможности перемешивает. Сван раздвигает складной стул и знаком предлагает мне сесть, и у меня нет иного выбора, кроме как пообщаться с соседом.
— Люди недостаточно заботятся о своих машинах, — были первые его слова. — Мы живем на острове, вокруг море, и корпус ржавеет. Недостаточно смазывать его раз в год и менять масло, нужно также регулярно мыть машину самому. Начищать до блеска через каждые три поездки. На мойках ведь они всякую гадость используют.
Он усаживается на второй стул.
— Некоторые годами ездят на спущенных колесах, и в конце концов шины приходится менять.
Сван не оставляет никакой возможности для дискуссии, он произносит монолог, глядя куда-то в сторону поверх меня, как будто там стоит его собеседник.
— Когда думаешь о том, как в мире обходятся с женщинами, становится стыдно за то, что ты мужчина.
Он сидит на стуле широко расставив ноги и облокотившись на свои колени.
Выясняется, что Сван подписан на зарубежные каналы и как раз позавчера вечером посмотрел документальный фильм о женском обрезании, а вчера вечером — репортаж о женщинах и войне.
— Вот у тебя есть дочь.
— Есть.
— А ты знаешь, что женщины выполняют девяносто процентов всей работы на земле, но на них приходится только один процент собственности? А что тем временем делают мужчины?
Не дожидаясь ответа, он продолжает:
— Они бездельничают, пьют или воюют.
Он закрыл лицо руками с пятнами машинного масла на пальцах.
— Знаешь, сколько женщин подвергается насилию каждый час?
— В мире?
— Да, в мире.
— Нет.
— Семнадцать тысяч пятьсот.
Мы оба молчим.
Затем он продолжает:
— А знаешь, сколько женщин умрет при родах завтра, во вторник, шестого мая?
— Нет.
— Около семи тысяч.
Он глубоко вздыхает.
— И мало того что они умирают при родах, так еще и домашнее насилие.
Он надевает очки, стекла у них толстые, как донышко бутылки, и их давно не протирали. Говорит, что у него близорукость и астигматизм, и когда он снимает очки, очертания вулкана на другой стороне залива расплываются. Впервые он смотрит прямо на меня.
— А мы знаем и ничего не делаем, мы тоже виновны.
Во дворе рой маленьких птиц, они слетают с крыши и с водосточного желоба и мгновенно исчезают. Я встаю, и тут он признается, что у него в духовке американский шоколадный кекс, и не хочу ли я заглянуть в гости.
