Она вновь испустила тяжкий вздох.

– Может, примерещилось чего ей. Может, не знаю, водички захотелось… Ник ее нашел. Аккурат домой вернулся… он машину дружка своего отыскал. Не только машину… там рядом и человека… его, правда, поели крепко. Стервятники, они же ждать неприученные.

Эксгумацию проведут, тут и гадать нечего, поскольку если был труп, то нужно понять чей. И как этот труп оказался рядом с машиной Вихо.

И почему одежда…

Хотя тут понятно. От одежды там немного осталось. Что стервятники подрали, до мяса добираясь, что лисы пустынные, что прочая мелочь. А носят тут одно и то же, поди-ка пойми, что за ошметки кровью пропитались.

– Обувь в машине нашли, вроде как Вихо. Документы там же. Наши и решили. Ник-то верить не хотел. Он и домой вернулся, чтоб отдохнуть слегка, а там дальше пойти. Но… не вышло. Зои нашел. И не только ее… – миссис Гольстром сползла с табурета, закряхтела, уперлась ладонями в спину. – Ох, грехи мои тяжкие… она вниз с дитём поперлась. После уж сказали, что она вовсе его с рук не спускала… не ела, не спала… вот и вышло… голова закружилась, и все… сама разбилась.

– А ребенок?

– Он же ж мелкий, придавила насмерть.

Ника стало жаль.

Того неловкого паренька, который смотрел так, будто заранее признавал себя виновным во всем, что происходит вокруг.

– Ее мамаша кричала, что это все Ник виноватый, что он недоглядел, что дружок ему важнее жены был, да только… наши все знают, что это с горя. Небось он-то все сделал. Няньки были, и сиделка, и служанки. Зои их выставила. Сама. И вниз сама поперлась посреди ночи. И дитё прихватила. На кой, спрашивается?

И вправду. На кой?

Что это? Послеродовое безумие, которое приключается со всеми, или часть чьего-то плана?

– И… как оно?

Осторожный вопрос. Но его ждут, и Томас соответствует чужим ожиданиям.

– Так… младенчик-то все. Много ль ему надо? Похоронили его тут же. А Зои в Тампеску отправили, Ник вертолет вызвал. И там, почитай, мало что больницу не прикупил, да только и деньги не все могут.

– Она ничего не сказала?

– Так… чтоб могла говорить, так сказала б. А то ж бревно бревном. Другой кто давно бы уже родителям отправил. А Ник, он ведь Эшби, – это миссис Гольстром произнесла с немалой гордостью, будто бы имелась некая тайная заслуга в том, чтоб быть Эшби. – Как выписали, так сиделок нанял. Привез из Тампески, они теперь при доме живут неотлучно, по сменам работают. Сколько им платит? Немало, видать… матушка Зои за ними приглядывает. Теперь. Сперва-то дочку себе забрать все хотела, да поняла, что не вытянет. Ее ж там и кормить с ложечки, и ворочать, и эти… как его… массажи, вот. А еще Ник ее то и дело возит – то в Тампеску, то еще куда… вроде как санатории.

Интересно.

И странно? Или нет? Томас отвернулся к стене, по которой медленно полз таракан. Крупный, черный, с длинными усами, он замер ненадолго, чтобы исчезнуть в ближайшей щели. Надо думать, был он не единственным постояльцем мотеля.

– Так что… вот оно как…

А с Ником встретиться определенно надо. Если он нашел машину, то… может, что-то видел?

Или нашел, поскольку точно знал, что искать?

В окнах дома горел свет.

Я выбралась из машины. А нож сам собой скользнул в руку, впрочем, тотчас исчез в рукаве: не заметить розовый «купер» матушки было невозможно.

Интересно, какого черта…

Пахло свежим хлебом.

– Дорогая, – матушка поправила цветастое покрывало, – ты слишком много работаешь.

– Привет.

– Добрый вечер, – она разглаживала несуществующие складочки и выглядела до отвращения заботливой. – Иди мой руки, давно пора ужинать. Я взяла на себя труд заехать…

Руки я мыла, пытаясь понять, что же ей на самом деле надо.

А ведь надо, иначе не пришла бы.

И эта уборка… я бы и сама справилась. Когда-нибудь. Паутина в углах, если подумать, мне вовсе не мешала.

– …Я слышала, тебя повысили?

– Да.

– Садись, – она подала миску с горячей кашей и хлеб.

А я… я взяла.

И почему-то подумалось, что так она встречала отца, когда тот еще работал. А после подавала еду Вихо. Мое же место было на кухне.

Матушка устроилась напротив, подперев щеку ладонью. И узкие глаза ее стали еще уже, а на губах застыла улыбка.

– Что тебе нужно? – я едва не подавилась этой треклятой кашей.

– Дорогая?

– Не стоит, мама. Ты… сколько лет ты сюда не заглядывала? И не заглядывала бы еще столько же, если бы не нужда. Вот мне и интересно, что тебе на самом деле понадобилось? Настолько, что ты… – я сунула ложку каши в рот и заставила себя проглотить ее. – Мы никогда не были особо близки.

– Потому что ты этого не желала.

Она встала и вышла, чтобы вернуться с высоким стаканом и молочником. Чистым, мать его, молочником.

– Ты всегда отличалась неженским упрямством. И нежеланием понимать, какая роль отведена нам Господом…

– И это тоже не стоит. – Молоко я любила.

Вот такое, чтобы холодное, просто ледяное. И в высоком стакане, и с хлебом, а тот солью посыпать густо-густо.

– Мне сказали, что ты гуляла с этим… наглецом, – мягкий упрек.

И матушка присаживается.

В своем костюме фиалкового цвета она смотрится чуждо. Такой женщине не место в полузаброшенной хижине на краю полузабытого города.

– Нельзя?

– Разве тебе что-то запретишь?

Наверное, нет.

Или да? Может, я стала чуть взрослее и чуть умнее? Может, я бы прислушалась к совету, если бы кто-нибудь удосужился его дать.

– Но меня интересует, о чем вы говорили?

– О драконах.

– И только?

– И только.

– А…

– Он не из болтливых.

– Или ты не проявила должного усердия, – вот теперь матушка поджала губы. – В тебе никогда недоставало деликатности.

Это да, чистая правда. Деликатности во мне было не больше, чем изящества в старом седле Дерри.

– А почему ты отказалась давать кровь?

Матушка пожала плечами. Отвечать не будет.

– Ты ведь дала?

– Да.

– Им этого хватит.

Хватит. Наверное. То есть Томас уверен, что хватит.

– Результат будет через пару дней.

Кивок.

– Но мы ведь знаем, что это он? – я смотрела на матушку, а та отвернулась, зацепившись взглядом за лоскут паутины. И как он уцелел при внезапной этой уборке? Почему уцелел? И теперь она разглядывала этот несчастный серый лоскут, будто в нем сосредоточилось все зло этого мира.

– Мы ничего не знаем, Уна, – матушка поднялась.

Стук ее каблуков отдавался в моей голове, порождая ноющую боль. Изящные пальчики обхватили рукоять метлы.

– И мы ни в чем не можем быть уверены…

Она смахнула несчастный клок.

– Но я буду несказанно благодарна тебе, если ты проявишь немного… простого женского внимания. А заодно узнаешь, что именно они ищут.

Матушка обошла стол и, наклонившись, коснулась губами моей щеки.

– Зачем?

– Затем, что память иногда лжет. А прошлому следует остаться в прошлом. Но ты кушай, дорогая. Ты совсем похудела, а женщине нужны формы…

Метла отправилась в угол.

А матушка вытерла пальцы батистовым платком:

– Может, ко мне переедешь?

Я покачала головой. Во-первых, мы точно не уживемся. А во-вторых… во-вторых, как бросить дом? И двести пятьдесят тысяч долларов?

– Как знаешь, – матушка не настаивала. – В таком случае я буду заглядывать. Как ты думаешь, если я привезу шторы? Те, помнишь, желтые с полосой? Здесь станет намного уютней.

Я закрыла глаза. Может, найти повод и поссориться вновь?

– …И посуду. Нельзя же есть из битых тарелок?

У Луки имелась и собственная карта, пусть и не столь подробная, как у мистера Боумена, но вполне пригодная для работы.

Со стороны работой это не выглядело.

Бумажные флажки. Скрепки. И острые канцелярские кнопки, протыкавшие бумагу с хрустом.

– Развлекаешься? – Милдред Янковски отличалась высоким ростом, который не пыталась скрывать, но, напротив, словно издеваясь над окружающими ее мужчинами и их комплексами, подчеркивала, выбирая четырехдюймовые каблуки.