Он счастлив.

Он гладит кожу, он вертит сумку, и бисер переливается всеми оттенками синего. Узор строгий, стильный, но сумка все равно не смотрится с костюмом.

Или нет?

Я ведь и вправду ничего не смыслю в моде.

– Откуда? – я стараюсь говорить спокойно.

Я не хочу портить воскресный обед. Все-таки праздник, пусть и кажущийся мне чужим, но для матушки День благодарения что-то да значит, если она соизволила прислать приглашение. А мне как раз стало в достаточной мере тоскливо, чтобы это приглашение принять.

На мне платье. Клетчатое.

И передник, тоже клетчатый. Я даже сняла украшения с косы, чтобы не раздражать, но матушка, стоит ее взгляду задержаться на мне, все равно хмурится. И поэтому лучше заниматься столом.

Я расставляю тарелки. И салфетки поправляю.

Я приношу корзинку со свежим хлебом. Картофельный салат. И тыквенные булочки, щедро посыпанные кунжутом. Индейка доходит в духовке, соус уже готов.

– Подарок поклонницы. А ты не ревнуй, я и тебе кое-что принес.

Набор гребней. Красивый.

Я вертела сумку в руках. А ведь… он ее долго носил. И в поездки брал. Чистить доверял матушке, и то…

Как она здесь оказалась?

Я хмурюсь, но память, еще недавно такая издевательски податливая, вдруг капризничает. Память не хочет помогать. Если бы Вихо попросил, я бы… да, я бы, пожалуй, запомнила. С просьбами, во всяком случае трезвыми, он ко мне обращался крайне редко.

Или… забыл? Незадолго до…

Нет, забыть он бы мог наверху, да и то, обнаружив пропажу, вернулся бы. Но в подвал… я вспомнила тугую крышку. И лестницу, которая ходит ходуном.

Что Вихо понадобилось в моем подвале?

Я вернулась к столу.

В моем тихом спокойном подвале, в котором не один год стоит шкаф со всяким старьем… я его… да со смерти Дерри и не открывала. И шкаф, и подвал. В первый год я вообще стеснялась пользоваться его вещами. А уж чтобы перебирать…

И Вихо знал.

Он сам уговаривал меня навести порядок. И даже – о чудо – предлагал собственную помощь. Впрочем, после того, как исчезла пара драконьих зубов, от помощи я отказалась.

И поругались опять.

Зубы мне дороже родича, да…

Я провела пальцем по коже. Все еще мягкая. И выделки отменной. Телячья? Я не настолько хорошо разбираюсь, но Вихо говорил, что телячья. Вот серебро потускнело, но если начистить, сумка будет как новая.

Как она оказалась внизу?

Я пыталась придумать правдоподобное объяснение, но… Вихо ее спрятал. Это единственная более-менее правдоподобная версия. Только от кого он ее прятал?

И почему в моем доме?

От матушки? Нет… она скорей пальцы себе откусит, чем тронет его вещи. Тогда в чем дело? Не в том ли, что все еще лежит в этой сумке? И не потому ли я тяну, не спеша ее открыть, что не желаю знать?

Не желаю. Но должна.

Я сделала вдох и потянула за ремень. Приподняла сумку. Перевернула. Вытряхнула. И выругалась: на стол выпали с полдюжины аккуратных бумажных свертков, перетянутых тонкой бечевкой. И на каждом имелась пометка.

Рукой Вихо.

Наверное, мне стоило бы убрать свертки в сумку, а сумку в шкаф. И потом, когда буря утихнет, вывезти ее вместе с другим хламом подальше в пустыню. Или в горы. Горам я верила больше. Ущелье поглубже… На худой конец можно и Маккорнаку сдать.

Только…

Клинок легко пробил бумагу и вышел, оставив на столешнице след белых крупинок. Я поднесла нож к носу и сделала вдох. А потом выдохнула.

Мать его… Они не поверят. Никто не поверит.

Я аккуратно сложила пакеты в сумку.

А сумку убрала в шкаф. Поспешно затолкала барахло, только шляпу оставила. Села на пол, прижала ее к груди.

Если это не Вихо?

Допустим… допустим, он и вправду сумку забыл. Когда? Да хотя бы в тот самый проклятый день… забыл и… решил вернуться. Это ведь логично? Еще как… бурю не услышал, а дальше… дальше все и случилось.

Я всхлипнула и погладила шляпу.

Я никогда не говорила Дерри, что люблю его. Он бы и не понял. Обозвал бы дурой пустоголовой, какой я и была. Но… если бы он знал, насколько мне не хватает его.

А сумку нашел Билли.

С Билли сталось бы присвоить себе чужую вещь. И дурью он не брезговал. И… и убрался? Нет, не сходится. Если бы убрался сам, он бы и сумку свою прихватил. Сколько в ней? Пара фунтов точно, а пара фунтов чистейшей дури стоит куда больше, чем мои дом и шкура.

Значит…

Ничего не значит, кроме, пожалуй, того, что от находки следует избавиться, пока за ней не пришли. Или… Вихо не стало пару лет назад, а о Билли я уже полгода ничего не слышала. И не значит ли это…

Ничего не значит.

Буря наверху плакала. А я понятия не имела, что мне делать. И потому просто сидела, гладила старую шляпу, уговаривая себя забыть.

Но правда была в том, что не забуду.

Билли не знал про подвал. Нет, он мог бы и обнаружить, но отчего мне в это не верится?

Билли…

Ушел. А сумка осталась. И… только ли она? Я бросилась к шкафу и, распахнув дверцы, вывалила кучу вещей на пол. Следом отправилось то, что лежало на полках.

И наверху.

И на других. Полок в подвале было много. Я задыхалась от страха и пыли, чихала, терла слезящиеся глаза, но все равно продолжала. Я заглянула в старую бочку, в которую Дерри когда-то ссыпал зерно. И перевернула ее. Я простучала стены.

И я нашла.

Я, мать его, нашла тайник. Даже не тайник, но древний чемодан с потрескавшейся кожей, сквозь которую проглядывал деревянный остов. Истершиеся ремни. Сломанные защелки. Желтые газеты с выцветшими буквами, под которыми лежали ровные, аккуратные даже пачки банкнот.

Двести пятьдесят тысяч долларов.

Мать его.

Двести… мать его, пятьдесят. Тысяч. Долларов.

Томас вынырнул из сна, хватая воздух ртом.

Снова.

Сколько лет… а казалось, что все уже. Он сел в кровати, вцепился в волосы, пытаясь справиться с мелкой дрожью, что сотрясала все тело. Получалось плохо.

Томас заставил себя сделать глубокий вдох. И выдох.

Снова вдох. И снова выдох. Стиснул кулаки и разжал, полюбовался трясущимися пальцами. Сунул их под мышки.

Выпить бы…

От одной мысли замутило. Значит, на этот раз вода снилась. Темная, что деготь, что черный кофе в белой каменной чаше. Горькая. Говорят, во снах вкус не ощущается, но Томас точно знал, та вода была горькой. И в желудке оседала камнем. Значит, полдня будет мутить.

Чудесно.

Он сполз с постели. Поморщился. Спина противно ныла, будто он, Томас, древний старик. Это все из-за кровати. На помойке ей самое место, но разве хозяйке докажешь? Она, хозяйка, душой привязалась и к древним кроватям, и к дрянным матрацам, заменять которые запрещалось под страхом выселения, и к пуховым подушкам. Подушки следовало взбивать и укладывать горой.

Томас выругался.

Он ненавидел горы, правда, чуть меньше, чем море.

А в море вода соленая. И серая. Или сизая. Или еще синяя, когда день погожий. И тогда море спокойно, что стекло. Сквозь него можно разглядеть дно и скалы. Рыбью мелочь. Водоросли, что опутывали всякий мусор. И мусор тоже.

А за дальней грядой скрывались затонувшие корабли.

Берт так говорил.

Томас потряс головой. Вот же… некстати. Это из-за сна, если он тонул, то и Берт вспомнится. А до годовщины далеко. Годовщина, если подумать, пару месяцев как минула. И Томас ее вновь пропустил, зная, что рады ему не будут.

Но и отсутствия не простят.

Так оно и получилось. Даг пьяно орал в трубку, что Томас скотина, что всех позабыл и решил, будто он лучше, а на самом деле все знают, все до единого, что Томас – скотина.

Наверное, он прав.

Мутное зеркало отразило мятую физию. Побриться не помешало бы. И в парикмахерскую наведаться. Потом. Когда-нибудь.

Он сунул голову под кран. Вода текла едва теплая. И на вкус была кислой.

А та, из сна, горькая, как… как полынь? Или еще хуже.

Томас пригладил мокрые волосы ладонями. Вот так лучше. Теперь кофе и опять в постель, раз уж выходной выдался.