– Ну что, ребята, жалобы какие-то есть? – спросила она, закончив своё дефиле с градусником.
Мы молчали. Неловко как-то вот так сразу, хором, сказать «Никак нет». Вдруг у кого-то что-то всё-таки…
– Товарищ сержант, разрешите обратиться из строя, рядовой Голецкий.
Как по команде мы повернули лысые головы и в двадцать пар глаз посмотрели на Голецкого.
– Да, что такое?
– У меня живот болит последнее время. Есть не могу. Тяжело. Всё назад лезет.
Пока медсестра трогала живот Голецкого и спрашивала его о характере болей, мы глотали слюну и завидовали ему, мечтая прямо сейчас, вот в эту секунду оказаться на его месте. В воздухе пахло спермой. Огромное пахучее белое облако нависло над расположением роты, накрыв нас с головой и спрятав нас всех друг от друга. Сквозь эту туманность вечного стояка путеводной звездой виднелась лишь жопа медички-сержанта. Всё остальное меркло и растворялось. «Какой же мудак! Ну мудак…», – думали мы про Голецкого, полагая, будто он всё это нарочно подстроил, чтобы медсестра потрогала его сначала под рёбрами, а потом у самого низа живота. Но лишь на следующий день мы осознали, что план Голецкого был куда глубже.
– Здесь болит?
– Так точно.
– А здесь?
– Да, так точно.
– Хм… Давай, может, я тебе уголёчку дам? До утра потерпишь? А завтра, если болеть будет, попросишь, чтобы привели ко мне, хорошо?
– Хорошо. Так точно, товарищ сержант.
«Ну мудак!..» – думали мы.
На следующий день осмотр проводил уже капитан Максимушин. Утренний осмотр личного состава – это последнее, что должен был сделать на своём посту ответственный по подразделению. Дальше он вверял здоровых, бодрых и сытых солдат уже новому ответственному.
– Жалобы есть, товарищи солдаты? – чисто формально спросил Максимушин: жалобы выслушивать он был не намерен.
– Товарищ капитан, разрешите обратиться из строя, рядовой Голецкий.
– Кто?!?
– Рядовой Голецкий.
– Хуецкий, ёптить! Чё такое?
– Живот болит. Со вчерашнего дня. Не проходит. Есть не могу.
Голецкий действительно за завтраком ничего не съел. Он был бледен: то ли от страха, то ли действительно от боли.
– Вот это да! А я тебе чё сделаю? – недоумевал Максимушин.
– Товарищ капитан, он это… вчера ещё медсестре жаловался, – сказал своё слово дежурный по роте рядовой Зублин.
– А-а. Точно. Ну сводите его, ёптить, в санчасть. Хотя погоди-ка… Ты, боец, часом не наёбываешь тут?
– Разрешите уточнить? – спросил Голецкий, побледнев пуще прежнего.
– Хуи-точнить! Смотри, если правда болит – ладно. Но если узнаю, что ты наёбываешь… Заболит всё то, что не болело, понял?
– Так точно.
Голецкого увели в санчасть, а нас увели на плац. Там рядовой Анукаев учил нас ходить строевым. В тот день мы отрабатывали команду «Прямо!» По этой команде строй, доселе шедший по своим делам, должен был отбить три шага: чётких, громких и сливающихся в триединый «хтрум» берцев об асфальт. Ситуация, когда хоть одна нога делала шлепок о плац позже или раньше остальных, нарушая тем самым единство общего «хтрума», нарекалась «горохом». «Горох» – это высокохудожественная армейская метафора для описания плохого строевого шага. Она отсылает нас к звуку, который издаёт горсть сушёного гороха, брошенная, скажем, на барабан. Эвона, какая поэтика!
И вот, рядовой Анукаев командовал и ждал от нас красивый, кубический, окантованный «хтрум, хтрум, хтрум!» Но всякий раз кто-то всё запарывал, и вся красота низвергалась прямиком в задницу.
– Прямо!
«Хтрум, хтры-дум, хтр-тр-блэм-(бам)»
– Горох! Ещё раз! Прямо!
«Хтрум, хтрум, хтрум!.. (хтрым-прдум)»
– Ну ёпте бля! Последний шанс! Прямо!!!
«Хтрум, хтрум, хтрум!»
Анукаев опешил.
– Да ладно! Ушам не верю! Ну-ка ещё разок! ПРЯМО!!!
«Хтрум, хтрум, хтрум!.. (блебд-бдум)»
– Так я и думал. Учебная рота, стой!
Мы встали.
– С места бегом!.. Марш!
И мы побежали.
В армии очень важно дать солдатам правильную мотивацию. Контрактник служит за деньги и по зову сердца. У срочника зачастую нет ни того, ни другого, поэтому командирам нужно исхитриться и придумать для срочника цель: ради чего он вообще здесь, и зачем ему учиться красиво шагать строевым. Он ведь всё равно через год отсюда уедет. Так зачем это всё?
Вопрос решался тактически. В нашем случае, чтобы у нас появилось желание качественно выполнить команду «Прямо!», за плохое её выполнение рядовой Анукаев заставлял нас бегать. Мы нарезали по несколько десятков кругов на плацу, а потом пробовали снова.
– На месте!.. Стой! – скомандовал Анукаев.
Он был готов дать нам ещё один шанс. Каждый из нас собрался с мыслями и пообещал себе, что в этот раз всё точно будет окей. Мы снова пошли строевым. И вот, момент истины. Анукаев командует:
– Прямо!
Дрожащими ногами с намозоленными ступнями мы делаем три шага в бесконечность:
«Хтрум, хтрум, хтрум!..
…
(брыб!)»
– Пиздец!!!
Так могло продолжаться по несколько часов. Потом наступал обед, и мы шли в столовую и ели. Мы больше не пренебрегали этими грушевыми сосательными конфетами. Для нас они стали единственным источником сахара, и сосали мы их, как и предсказывал в своё время Анукаев, за обе щеки. Мы ели здешнюю пищу с наслаждением и упоением. Мы настолько пристрастились к салат-бару с консервированными овощами, что Грешин ставил кого-нибудь из солдат контролировать количество взятых нами дополнительных овощей.
– М-м-м, столько гороха… А срака не треснет? – интересовался солдат-контролёр. И тот, кого поймали за превышением нормы, стыдливо выкладывал горох обратно. Следующий за ним солдат уже не брал гороха больше положенной ему одной ложки.
Поев и пососав конфеты, мы отправлялись сосать сигареты. Так мы и жили: от перекура к перекуру, от приёма пищи к приёму пищи. От подъёма до отбоя.
После обеда, когда нам щедро дали целый час на отдых в кроватях, в роту вернулся рядовой Голецкий. Вернее, его вернули: Голецкого привела та самая медичка-сержант, что осматривала его вчера вечером. Она отдала его в распоряжение дежурного по роте, а сама зашла к прапорщику Грешину, чтобы о чём-то с ним побеседовать.
Голецкий выглядел хорошо, хотя и изо всех сил старался выглядеть плохо. Зублин жестом отправил его в кровать, и тот повиновался.
Из кабинета прапорщика доносились обрывки разговора медички с Грешиным:
– …ну я там, конечно, таблеток ему дала, не то что бы каких серьёзных, так, для общей профилактики…
– …много?..
– …да нет, буквально пару штук, объесться он ими точно не объестся…
– …и как он вообще? симулиъует, как считаете?..
Дальше медичка заговорила тише, и её больше не было слышно. Да и в основной своей массе нам было по барабану на этот разговор. Куда как больше нам хотелось урвать хотя бы десять-пятнадцать минут сладкого послеобеденного сна. И мы их урвали. Мы закрыли глаза и забылись безмятежным…
– РОТА, ПОДЪЁМ!!!
Как забылись – так и опомнились.
Мы заправили кровати, которые уже научились на армейский манер называть «шконками», и построились для дальнейших указаний. Дальнейшие указания исходили от прапорщика Грешина.
– Так, значит щас. Тъое идут в наъяд. Их в дОсуга, пусть учат обязанности как следует. У остальных стъоевая. Вопъосы?
– Никак нет! – зачем-то ответили мы, хотя обращался прапорщик не к нам.
– В наъяд идут: Батонов, Тихонцев, Голецкий. Выйти из стъоя!
Батонов, Тихонцев и Голецкий вышли.
– Остальные – фоъма одежды номеъ пять, с ъядовым Бъусом на плац. Анукаев!
– Я!
– Сегодня заступаешь дежуъным по ъоте. Вопъосы, жалобы, пъедложения?
– Никак нет!
– Вот и славно. Занимайтесь!
Мы и занялись.
Когда уже после ужина мы пришли в роту, нас встретил рядовой Голецкий, стоявший на тумбе с унылым выражением лица. За то время, что он провёл в войсках, это выражение впечаталось в самый его череп. Мы построились на центральном проходе, который гораздо проще было называть «ЦП» и не париться. Перед нами с короткой речью выступил новый ответственный сержант, которого мы раньше не видели. Говорил он в своеобразной манере.
