Через время всё закончилось. Экран снова посинел, в расположении включили свет, вернув в помещение саму жизнь. Батонову снова стало тепло.

– Ну как, ёпте? – холодным голосом спросил Максимушин. Мы ничего не ответили. Максимушин продолжил:

– Вот такая вот хуйня-муйня. Так что ведите себя достойно, ёпте. Там, кстати, говорили в фильме, что срок в дисбате в зачёт срока службы не идёт?

– Да, было что-то такое, та-щ капитан, – ответил Зублин.

– Вот так вот. Так что при желании можно послужить и два года, как раньше. Достаточно только пиздануть своего товарища палкой по голове.

Тут уже Зублин сглотнул ком, подступивший к горлу. Прапорщик Совин хищно посмотрел на него из дальнего конца расположения.

Потом у нас был обед, на котором мы не хотели есть, а после – перекур, на котором мы не хотели разговаривать. Потом нас снова повели на строевую подготовку, и к концу дня всё худо-бедно вернулось на круги своя.

Вторник был ознаменован приходом в нашу роту самого майора Болдыря. Самого Майора Болдыря! Нас к этому тщательно подготовили, да мы и сами – чего уж греха таить – тщательно подготовились. Майор Болдырь пришёл к нам, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие:

– К нам едет Комитет матерей. Кто-то знает, что вообще такое Комитет матерей?

Я знал и решил, что это мой шанс, и его нельзя упускать. Пока моё знание со мной, оно ничто, пыль – мусор даже. Мусор, мешающий мне сосредотачиваться на важных задачах вроде заправки кровати, строевого шага или несения службы в суточном наряде. Но когда знание обёрнуто в слова и выставлено наружу на всеобщее обозрение, оно – моё украшение, моя визитная карточка, мой билет во что-то, к чему я точно не приду, если буду, весь такой умный, сидеть и молчать.

Я поднял руку.

– Да?

Я встал.

– Товарищ майор, курсант учебной роты, рядовой Альпаков. Комитет матерей – это организация, занимающаяся гражданским надзором за соблюдением прав призывников и военнослужащих, – сказал я.

– Верно, – ответил майор Болдырь, и над моей головой прогремел салют.

Я сел. Болдырь продолжил:

– Должен сказать, что Комитет матерей – это организация, которой боюсь даже я. А уж я всякого повидал. Если у кого-то вдруг после слов рядового… как там тебя?..

Я снова встал.

– Товарищ майор, курсант учебной роты, рядовой Альпаков.

– Альпаков. Садись.

Я снова сел под гром фейерверков. Болдырь снова продолжил:

– Если у кого-то после того, что сказал рядовой Альпаков, возникла идея, будто бы Комитет матерей ходит по частям и вызволяет из армии всех, кто в ней тупо не хочет служить, то хочу предостеречь вас от заблуждения. Комитет матерей хочет, чтобы вы служили здесь больше, чем этого хочу я. Хочет, чтобы вы служили здесь нормально, достойно, безопасно. Если захотите вцепиться им в юбку, расплакаться и начать проситься домой – ваше право. Но я вас предупредил.

Голецкий аж просиял. Его спектакль с животом, который вроде бы давно закончился, теперь грозился разразиться новым актом.

Матери пришли вскоре после речи Болдыря. Мы сидели и слушали их. Это были приятные женщины. Они рассказали нам о себе и дали свои номера телефонов. Сказали звонить, если будут проблемы.

– А теперь, ребята, если у вас есть какие-то вопросы или пожелания, или вы просто хотели бы побеседовать с нами – можете подойти.

Те, кто хотел побеседовать, подошли. В их числе был Голецкий, который стоял и держал себя так, словно решается на какой-то отважный шаг. Остальным же было приказано вернуть столы и стулья обратно в учебные классы, а после – действовать согласно указаниям сержанта Кыша.

– Пшли вон все! Н-н-нахер! Пятёрку принимаем и на плац. Шагать будем учиться, – сказал сержант Кыш, и мы сделали всё так, как он сказал.

Незаметно настал вечер. Мы стояли в курилке и закуривали очередной рыбно-капустный ужин. Кажется, здесь я впервые за весь день после встречи с Комитетом увидел Голецкого. Он опять был грустный и опять хотел с кем-нибудь поговорить. Жаль его было, всё же.

– Чё скучаешь? – спросил я его.

Он вздрогнул, будто бы вынырнув из проруби своих тёплых мыслей на декабрьский мороз.

– Да так… – ответил он.

– Чё такое куришь?.. Нихера-сь! С двумя кнопками? Балдёж! Где взял?

– Кыш дал.

– Когда успел?

– Да вот, после обеда где-то.

Значит, Голецкий опять успел разрыдаться, где-то после обеда. Когда он рыдал при сержантах, те угощали его сигаретами. Кыш курил тонкие, с двумя кнопками.

– Ясно. А к тёткам тем чё подходил?

– Каким?

– Из Комитета.

– А. Так, поговорить.

– А остальные чё подходили?

– Тоже поговорить.

– И как? Поговорили?

– Ага.

Голецкий глубоко затянулся. Мне показалось, будто бы у него слегка дрожит подбородок, а вместе с ним и нижняя губа. Я решил больше ничего ему не говорить и стал молча курить свою сигарету.

Фонарь, освещавший плац, в тот час старался светить особенно ярко. Небо заволокли тучи, вечер выдался необычайно мрачным и снежным. Снег валил и валил, и валил, добавляя работы солдатам из мостовой роты Грешина, которые скребли лопатами асфальт. На большие лопаты они наваливались подвое и шли с ними от одного края плаца к другому, толкая перед собой бесформенную кучу слякоти и ненастья. Зублин с Анукаевым были счастливы тем, что они сейчас с нами, а не со своими товарищами по роте. Мы же пока ещё не понимали своего счастья: как это здорово, что самое сложное, что есть сейчас в нашей жизни – это подготовка к присяге.

– Я, наверное, всё-таки вскроюсь, – сказанул вдруг Голецкий мне в спину.

– Чё?!

– Не всерьёз. Так, поперёк полоснусь. Тогда-то точно домой отправят.

Голецкий затянулся и на выдохе посмотрел мне прямо в глаза. Так, словно бы ждал от меня такого ответа, который разделит его жизнь на «до» и «после».

Вот что бы вы ему сказали на моём месте?

Вот и я сказал ему то же самое.

Глава 8

Грешин остался ответственным тридцатого декабря. Коллективным разумом мы выявили закономерность: Грешин всегда остаётся ответственным именно по субботам. Когда нам представилась возможность, мы спросили у самого умного из шефствовавших над нами старослужащих, почему всё так, а не иначе.

– Потому что он старшина роты, – отвечал самый умный из бывалых, – По субботам всегда ответственным остаётся старшина роты, потому что в субботу – баня, которую старшине надо организовать. Он всю эту кухню знает: с бельём там и всей прочей вещёвкой.

– И чё, так везде?

– Везде вроде. Есть ещё такая тема, что по понедельникам командиры рот остаются. Фиг его знает, почему.

Помимо бани, в эту субботу на Грешине висела ещё и организация нашего Нового года. Перед обедом сержант Кыш привёз продукты. Грешин подрядил счастливую часть из нас на переноску пакетов с едой в столовую и в расположение роты. Счастливы мы были тем, что занимались этим вместо строевой.

В столовой продукты у нас приняли несколько солдат из мостовой роты, которым Грешин поручил делать всякие салаты и нарезки. В роте же мы оставили газировку, сладости, фрукты и прочую ерунду, не требовавшую приготовления или хранения в холодильнике. Всё это дело мы прямо в пакетах положили в комнате досуга с ударением на первый слог, после чего Грешин комнату закрыл, опечатал и поклялся, что уничтожит любого, кто попытается войти туда.

– Сожъу и высъу! Понятно?

– Так точно!

Мы предвкушали праздник. Да, мы знали, что это будет худший Новый год в нашей жизни. Но всё-таки он будет, и всё-таки это будет самый настоящий Новый год: с мандаринами, оливье и президентом по телеку. Как в детстве. Точнее – как в извращённой и фантасмагорической версии детства, где все мы будем семьёй из сотни воняющих мокрыми тряпками лысых детей, а фигуру отца нам заменит ответственный по подразделению, которому придётся провести завтрашнюю ночь с нами. Всем прочим же родственникам суждено было остаться за кадром этой картины торжества.