Иннокентий (в сторону). Гадёныш! (Марте Владимировне.) У нас в доме подросток повесился.

Марта Владимировна. Мне жаль. И что?

Иннокентий. Когда я узнал об этом, у меня дрогнуло сердце.

Марта Владимировна. Что дрогнуло?

Иннокентий. Сердце! У меня трое детей, Марта, и все они – подростки. Анатолий, Сильвестр, Полина, моя прекрасная дочь, мне стало страшно за них! (С трудом.) При всех разногласиях, Марта, я готов признать, что ты умная женщина, ты чувственнее меня и понимаешь намного тоньше.

Марта Владимировна. Я подозреваю, что у нас были разные отцы.

Иннокентий. Бог с твоей желчью, Марта! Скажи мне, как воспитать человека, чтобы он не полез в петлю? Что делать, чтобы человек оставался человеком?

Марта Владимировна. Да, дети – это счастье нашей жизни. Понимаешь, Иннокентий, мне трудно войти в твоё положение. У тебя в доме вешаются подростки, наверное, иногда еще и старики умирают, а в моём доме живу только я. (Пауза.) Максим! Арфу на фоне, пожалуйста.

Максим приносит арфу, элегантно садится за неё и начинает играть.

Иннокентий (в сторону). Горите в аду.

Марта Владимировна. На самом деле, Кеша, ты затронул феноменальный вопрос. Если понять его, можно понять Россию. Откуда убогость и безобразие? Откуда бедность, ненависть, злость? Вопрос, ключевой вопрос для нашего времени, для нашей страны и для многих других стран. В наше время не те люди рожают детей… Родить ребёнка – это прекрасно, но его надо не только родить, но красиво одеть, прочитать ему всего Пушкина, свозить его на Сицилию, иными словами, надо дать ему право выбора: жить в красоте или умереть. Человека надо эстетически воспитывать в детстве. Если этого не сделать в детстве, Кеша, то это уже невозможно, ты знаешь. И гением стать невозможно, и просто порядочным человеком.

Иннокентий. Ты хамка.

Марта Владимировна. Я ответила на твой вопрос?

Иннокентий. Да.

Марта Владимировна (берёт из хрустальной вазы ягоду клубники). Кеша, а ты дурак.

Иннокентий. Сволочь!

Марта Владимировна. Ты злишься, и всё-таки это правда. Ты дурак. Я знала это давно, ещё до школы, но потом, когда ты отказался от родительских денег ради совершенного животного с улицы, мне стало так противно, что даже радостно.

Иннокентий (встаёт, покачивается от выпитого алкоголя). Не смей называть её животным! (Садится и плачет.)

Марта Владимировна. Я не смею называть её человеком. (Отворачивается.) Кеша, я очень брезгаю слезами.

Иннокентий. Откуда в тебе столько желчи? Насколько надо быть пустой, неотёсанной, чёрствой, чтобы так говорить о женщине, которой уже нет!.. (Предпринимает вторую попытку встать). Я тебя ненавижу!

Марта Владимировна. А я люблю тебя как своего ближнего. Максим! Помогите Иннокентию выйти вон.

И ещё, Кеша, на посошок, присмотрись к своей дочери. Она шлюха. И ей обязательно надо иметь беседу с хорошим дизайнером по костюму. Ты когда-нибудь видел, что она надевает? Ты видел её маечки?

Иннокентий. Какие маечки? Она семнадцатилетняя девочка, что же ей носить! Паранджу?

Марта Владимировна. Лучше паранджу, чем безобразные маечки или юбки, которым не хватает двадцать сантиметров длины. Понимаешь, Кеша, твоя дочь красива, и у неё чертовски красивое тело, настоящая фигура Возрождения, именно поэтому, когда она одета просто, она рискует быть вульгарной – пожалуйста, объясни ей, что нужно быть внимательнее к своей одежде и обуви. Скажи ей, что одежда – это не рюши какие-нибудь, а способ избежать беды.

Иннокентий. Иногда после встречи с тобой мне не видится в нас душа.

Марта Владимировна. Душа и не в нас, и красота не в нас, но мы пьём с ней кофе. (Думает.) Душа, Кеша, это и есть то красивое, во что надо влюбиться навсегда, в нас нет ни души, ни красоты, ничего заведомого, это в собачке есть что-то заведомое. Кстати, собачка может любить не меньше нашего. А красота и душа – вот! (Показывает на репродукцию картины Иеронима Босха «Корабль дураков».)

Иннокентий. Но собачка может любить только в известном смысле.

Марта Владимировна. А ты, например, можешь любить в каком-то другом смысле?

Иннокентий. Я могу любить душой, которой, по твоему мнению, не существует, но я не могу его оспорить. Возможно, оно справедливо. Мне пора. (Максим бросает арфу и помогает Иннокентию дойти до дверей.) До свидания, Марта.

Марта Владимировна. Доброй ночи! (Иннокентий уходит.)

Максим. Боже, какой он нищий.

Марта Владимировна. Да, но это его оправдывает. Он нищий, и поэтому он не может заниматься войной и политикой, его нельзя судить, искусством он не может заниматься тем более, а любовью! (После паузы.) Повторите мне кофе, пожалуйста.

Максим. Марта Владимировна, вы просили напомнить вам о господине Крысяткине.

Марта Владимировна. Да, спасибо. А сколько времени?

Максим. Двадцать три двадцать две.

Марта Владимировна. Я поеду к нему через полтора часа, а сейчас мне надо работать.

Явление второе

Полина, Анатолий, Силя и Иннокентий.

Скромная комната с тремя маленькими рабочими столами и серой кроватью.

Полина (глядя на то, как Анатолий фотографирует сам себя). Депривация духовных ценностей. (Брату.) Я изучаю театральную программу, может, сходим на что-нибудь?

Анатолий (продолжает фотографировать себя). Когда? На что?

Полина. На Горького. В воскресенье будут ставить его знаменитую пьесу «На дне». (В сторону.) Может, в театре я познакомлюсь с каким-нибудь богачом. У меня готова умная фраза про депривацию.

Анатолий. А почему бы нет? (В сторону). «На дне» – это история! (Смотрит на Полину, Полина надевает нелепую юбку.) Ты красотка!

Полина. Спасибо!

Анатолий. Куда идёшь?

Полина. На свидание! У меня новый мальчик. (Натягивает чулки.) Сначала я буду встречаться с ним, гулять, целовать его в губы, а потом я брошу его, как и других, потому что я сердцеедка.

Анатолий. А я бы не пошёл с тобой на свидание. Мне нравится другой тип, посмотри! (Показывает фото.) Вот фиолетовые волосы – это я понимаю, это красиво и высоко.

Полина. Ерунда. (Поправляет маечку.)

В комнату заходит Силя, бросает на стол кипу листов (листы падают) и хватается за голову.

Силя (кричит). Дикари! Дикари!!!

Анатолий. Началось.

Полина. Что с тобой?

Силя. Что со мной? Что с этой страной! Дикари, дикарство, и!.. Просится ещё одно слово, но я не могу сказать его. Оно неприличное. Вот, посмотрите, газета «Почва». (Показывает.) Два месяца назад я принёс туда свои талантливые стихотворения. (Садится и плачет.) Господи! Я принёс свои стихотворения в «Почву». (Вытирает лицо белоснежным платком.)

Анатолий. И что потом?

Силя. Мне сказали, что их рассмотрят и, возможно, опубликуют в одном из ближайших выпусков. Я покупал эту проклятую «Почву» два месяца – и ничего!

Анатолий. Но они же сказали «возможно».

Силя. Восемьдесят четыре рубля на ветер! А когда я снова пришёл в редакцию за объяснениями, мне сказали, что «Почве» не нужна «предельная эстетика». (Истерично смеётся.) Я думал, они таких слов не знают! Но бог с ними. После этого я захотел узнать, а что же нужно «Почве»? Я открыл их поэтическую рубрику и прочитал (читает): «Весна, крестьянин, торжествуя…» Это что?

Анатолий. Это Лермонтов?

Силя. Ты хотел сказать, Пушкин?

Анатолий. Ну да, Пушкин!

Силя. Да, но у Александра Сергеевича была «зима». А это что? Как это назвать? (Делает элегантный вдох-выдох.) Вы знаете, откуда эта драма?

Анатолий. Нет.

Силя. Первое – идея всеобщего равенства, второе – демократизм в образовании. Причины две! Я написал по этому поводу очень талантливую статью.