Я не представляла, куда она могла уйти. За Григорием? Может быть, он вернулся за ней? Нет, этого не может быть, я бы заметила. Она плакала до последнего дня.

Куда же она ушла? Леса у нас жестокие, непроходимые, а темные духи не терпят людского присутствия. Мне снились кошмары о том, что сталось с Всемилой в лесу, сцены ее мучительной смерти преследовали меня. Но утром я утешала себя тем, что лесные духи знают и любят Всемилу.

В Общине все переживали огромное горе. Отец был безутешен: он не только потерял свою любимую-красавицу дочь, он потерял наследницу, Пророчицу Общины и жену будущего Старейшины.

Всю надежду сейчас возлагали на меня, а я и двух слов не могла связать от горя, которое обрушилось на всех нас. Тайна, которую я хранила, не давала мне спокойно спать. Я не могла поверить, что Всемила загубила и себя, и нерожденного ребенка Григория.

Я часто доставала из тайника под кроватью бумажку с его адресом, мне хотелось написать ему письмо, но для этого нужно было снова бежать в Агеево, а за мной сейчас постоянно смотрели. Отец боялся, что духи уведут и меня. Да и на улице уже стояла зима. В наших краях она долгая, лютая.

Отец отправил меня на учение к бабке-знахарке Ждане. Я немного отвлеклась, учила все то, что она мне рассказывала, применяла знания на практике. Это немного отвлекало меня от горестных мыслей. Бабка Ждана удивлялась моим способностям, а вскоре торжественно объявила отцу, что способности мои возросли, и что я вполне могу стать Пророчицей Общины.

Я и сама чувствовала в руках силу, замечала, что иногда читаю чьи-то помыслы. Я постоянно мысленно звала Всемилу. И если бы она ответила мне хотя бы раз, я бы успокоилась, знала бы, что она мертва, что все закончилось. Но она молчала, это значило только одно – что дух ее не был свободен. Но где в таком случае была моя сестра?…

Мои предчувствия не обманули меня. Всемила была жива. Она пришла в Общину весной, когда в свои права вступал Ярило: тающий снег ручьями бежал по склонам, на дорогах была грязная каша, а в воздухе чувствовалось мягкое весеннее тепло.

Как-то на заре к нам в дом прибежала знахарка Ждана и зашептала отцу, выпучив глаза, что ночью к ней в избу постучалась покойница…Сама Всемила вернулась в Общину, да не одна, а с ребенком на руках.

– С нечистью в лесу жила, за версту это чую. И ребенка родила, наверное, от самого лешего! Гони ее отсюда, пока Старейшина не узнал. Гони, беду она принесет.

Отец, бледный, как снег, накинул фуфайку и побежал к избе знахарки. Все окна в избе были задернуты плотными занавесками. Внутри царил мрак. Всемила сидела на краю лавки с ворохом тряпья в руках: бледная, худая, изможденная. Волосы ее были не рыжими, а грязно-серыми и спутанными.

Отец схватился за сердце при виде ее, и не мог вымолвить ни слова. А она, казалось, не узнавала ни его, ни меня. Или не хотела нас узнавать.

– Всемила… Сестра… Где ты была все это время? – спросила я, но она молчала в ответ.

А потом из вороха тряпья раздался слабый писк. Я подошла ближе – в рваные тряпицы был завернут живой ребенок, бледный и жалкий, с ярко-рыжим вихром над бледным личиком.

Всемила умирала. Отец запретил Ждане помогать и лечить ее. Но обратно в лес все же не прогнал, пожалел.

Коварный женский недуг быстро съедал сестру изнутри. Никакие лечебные травы и заговоры старой знахарки, сжалившейся над ней, не имели силы в борьбе с подступающей смертью.

Всемила сильно страдала. Не знаю, что мучило ее больше: физическая или душевная боль. Забываясь тяжелым сном, она то и дело звала Григория…

Нам после своего возвращения она не сказала ни слова, ни на кого не смотрела, не реагировала на вопросы, которые я или Ждана ей задавали. Только со своей малышкой она разговаривала шепотом на языке духов. Укачивая ее, она то и дело шептала ей что-то на ухо, отчего крошка улыбалась во сне беззубой улыбкой.

Когда Всемила могла сидеть, то держала ребенка на руках. Тогда она казалась спокойной и счастливой. Она смотрела на свое дитя и не могла насмотреться. Она знала, что жить ей осталось недолго. Каждый новый день приносил новые муки.

Отец в избушку Жданы не заходил и приказал старухе молчать о Всемиле. Мне он задал только один вопрос:

– От чужака?

Я опустила голову и призналась во всем. Меня выпороли розгами, и месяц после этого я сидела на хлебе и воде. Но в сложившихся обстоятельствах и так кусок в горло не лез.

Дальше стало еще хуже: отец решил, что после смерти Всемилы ребенка следует отнести в лес и оставить его там на суд Святобора, бога-отца всех лесов.

Я ползала на коленях и молила у него разрешения не губить невинную жизнь, просила отдать младенца Григорию. Отец долго сопротивлялся но потом сжалился надо мной. Он любил нас, своих дочерей, всей душой. Но не мог ради нас отступить от законов Общины и своей совести. То, что мы посмели ослушаться их, делало его глубоко несчастным.

Отец разрешил мне связаться с Григорием. Я достала припрятанный адрес, написала письмо и стала ждать…

Каждый день я шла к Ждане якобы учиться знахарскому ремеслу, но на самом деле целыми днями сидела возле сестры и нянчилась с малышкой. Девочка окрепла, щечки ее немного округлились. Ждана кормила ее теплым козьим молоком, кутала в мягкие пеленки.

– Это необычный ребенок, Всемира, – как-то сказала мне Ждана, когда Всемила спала, – я вижу на ней печать духов. Нельзя ее отдавать из Общины.

Но отец не поверил словам Жданы. Даже слушать ее не стал, думал, что мы его обманываем для того, чтобы оставить девочку у себя. Он был непреклонен насчёт малышки. Даже великие люди ошибаются, попадая под власть чувств и переставая слушать свой разум. Мой отец тоже ошибся…

Перед смертью Всемила попросила меня:

– Сбереги мое дитя, Всемира.

Я долго молчала, перед тем, как ответить ей.

– Отец не может оставить ее в Общине, но я написала письмо Григорию.

Из глаз Всемилы покатились крупные слезы.

– Ее место здесь, сестра. Ты должна оставить ее с собой. Не отдавай ее Григорию. Он оставил меня, оставит и ее… – сестра тяжело дышала, каждое слово давалось ей с трудом, – Ей будет сложно среди чужих людей, в чужом мире. Она запутается, заблудится… Пусть живет здесь, с тобой. Она особенная, ей передалась моя сила…

Я промолчала. Могла ли я соврать ей в этот момент, когда на ее лице уже лежала тень смерти?

– Я не могу в очередной раз, по твоей прихоти, идти против воли отца, Всемила. Но я сделаю для твоего ребенка все, что смогу. Обещаю.

Слезы текли и текли из некогда зеленых глаз Всемилы. Сейчас они казались бесцветными, потухшими от долгих страданий.

– Как же мне оставить ее, Всемира? Как же мне теперь оставить мою девочку одну, если она никому не нужна? Она заблудится там. Заблудится… – она вдруг начала задыхаться, лицо стало мертвенно белым.

Я подскочила к ней, взяла ее холодную ладонь и прижала к своему мокрому от слез лицу.

– Ассира… Имя ей Ассира…

Это были ее последние слова. Она произнесла их тихо, спокойно, покорно отпуская от себя все земные муки и страдания. Потом дыхание ее остановилось, и остановилась жизнь, которая когда-то била ключом.

А для меня словно остановилось время. И все заполнила бесконечно черная пустота. Я заплакала, и заплакал младенец в люльке. Девочка с волосами цвета солнца. Маленькая Ассира.

Григорий приехал за дочкой через два месяца. Он казался старше и серьезнее, возможно, потому что сильно похудел и отрастил за это время густую бороду.

Мы встретились с ним в Агеево, куда я ночью тайно принесла Ассиру. Мы до сих пор скрывали ее у знахарки, делать это было все труднее и труднее. Я рассказала ему о Всемиле, после чего Григорий взял малышку на руки, нежно посмотрел на нее и сказал, что девочка будет расти в его семье.

Григорий рассказал, что женился, и жена тоже не так давно родила ему дочь. Мне стало горько от этой новости. Пока Всемила страдала и мучилась, вынашивая его ребенка, рожая его в землянке посреди леса, перегрызая пуповину зубами и заворачивая истошно кричащего младенца в кусок старого тряпья, снятого с себя, Григорий жил в удобстве с другой женщиной и строил семью, рисовал портреты и гулял по городским улицам. Вспоминал ли он тогда о Всемиле?