– Извини… – чуть не плача, пробормотала я, но она игриво усмехнулась мне.

– Ничего, это был удивительный…

И тут распахнулась дверь: миссис Бейкер и мать Дэйзи, а за ними – еще полдюжины нарядно одетых взрослых. Я тщетно подыскивала хоть какое-нибудь объяснение в надежде убедить их, что я не виновата, но Дэйзи оказалась сообразительнее.

Она разразилась громкими пронзительными рыданиями, моментально перейдя от оцепенения к страдальческим и трагическим воплям. Сидя плечом к плечу с ней, я почувствовала, как ее трясет, и вдруг с немым удивлением поняла, что она ничуть не притворяется.

Из коридора послышался рык, и в мою сахарно-розовую, полную дыма комнату ворвался, словно медведь на пасеку, мистер Фэй. Он сграбастал Дэйзи в объятия, она вцепилась в него так же крепко, как он схватил ее. Они переговаривались вполголоса на языке, который, как я узнала позже, знали только они, – это был шифр общей крови и красоты, осколки некой викторианской магии, которой мистер Фэй обучался в Йеле.

Он вынес всхлипывающую и дрожащую Дэйзи из моей комнаты, а тем временем миссис Бейкер наклонилась и опасливо потрогала пальцами сырую кашицу, которая еще недавно была львом. Отхлынув, мой ужас обнажил неожиданное горе: лев ожил, а теперь исчез.

Миссис Бейкер выпрямилась, вытирая пальцы об один из моих носовых платков, лежавших неподалеку, и раздраженно взглянула на меня. Как я уже говорила, она была женщиной, скупой на слова. Этим словам предстояло градом острых камней обрушиться на меня утром, а сейчас она только повернулась к своим гостям, предлагая им пройти в гостиную, где их ждали атмосфера уюта и покоя и хороший портвейн.

Прежде чем уйти, она резким щелчком погасила лампу на моей тумбочке, а потом закрыла дверь, оставив меня в темноте, которая урчала от ярости и пахла мокрой ватой и жженой бумагой.

Терпеть не могу то и дело признавать свои ошибки.

Когда я упомянула Гэтсби в собственном доме Дэйзи, в присутствии ее мужа, в моем представлении он был никак не связан с лейтенантом Джеем Гэтсби. Тот был только что из лагеря Кэмп-Тейлор, имел офицерский патент, купленный на последние деньги, полученные от Дэна Коди, и единственную пару приличной обуви. У того энергичного юноши взгляд был голодным и блуждающим, а красавец-мужчина в костюме лавандового оттенка в тоненькую серую полоску явно ни разу в жизни не голодал.

У обоих глаза были светлыми, рты – широкими и подвижными, оба несли свою ношу так, словно она была невесомой, и все же никому бы и в голову не пришло, что они состоят в родстве, а тем более – что это один и тот же человек. Впрочем, у молодого лейтенанта из Кэмп-Тейлора еще имелась душа, а к 1922 году Джей Гэтсби из Уэст-Эгга ее утратил.

Всего за год до этого светские сумасброды расхаживали повсюду, покрыв один ноготь глянцевым черным лаком – свидетельство принадлежности к инфернальным кругам. Эта мода настолько распространилась, что «Мэйбеллин» выпустила «Черную кошку» – люксовый черный лак для ногтей, реклама которого обещала дьявольски стойкий блеск. К концу 1921 года казалось, что половина манхэттенской молодежи не старше двадцати пяти заключила инфернальную сделку того или иного рода. В 1922 году это поветрие почти изжило себя, но самым богатым прощали толику пошлости.

Итак, Гэтсби был баснословно богатым человеком, не чуждым безобидной претенциозности, – а может, он и вправду единственный из миллиона продал свою душу. Никто не знал наверняка, как обстояло дело, и тем летом всем было на это наплевать, ведь казалось, что легендарный канадский трубопровод изливает отличный виски прямо из кранов чистого золота в особняке Гэтсби – точной копии какой-нибудь французской ратуши. Лично мне мода на черный ноготь опротивела еще до того, как о ней написали в «Журнале Макклюра» (верный признак, что ее время безвозвратно ушло), однако Гэтсби умел носить его с шиком.

В усадьбе Гэтсби часы застывали за каких-нибудь пять минут до полуночи, когда бы вы туда ни прибыли. Свернув с шоссе, вы въезжали через ворота в его мир, и вас овевал прохладный ветерок, в небе вспыхивали звезды, над бухтой всходила луна – круглая, как золотая монета, и такая близкая, что можно укусить. Никогда прежде я не видывала такой луны. Не нью-йоркская луна, похожая на дайм «Меркурий», а полная, как на равноденствие, доставленная прямиком с пшеничных полей Северной Дакоты, чтобы ласково и благосклонно светить избранным и прекрасным.

Все вокруг источало звонкую монету и магию до такой степени, что ни у кого не вызывал вопросов свет, заливающий дом от бального зала и столовых до коридоров и уединенных салонов. Этому свету было присуще особенное медовое свойство, что-то вроде лета в полузабытом саду, он освещал, не ослепляя, и был настолько обильным, что не знать, с кем целуешься, было невозможно. Кое-кто из гостей утверждал, что это явная магия, но я слышала, как изумлялись и слуги, и узнала, что все это электричество: за бешеные деньги по всему дому протянули провода, чтобы осветить его полностью щелчком единственного выключателя.

Хоть свет и порождали деньги, недостатка в магии здесь тоже не ощущалось. В главном зале барная стойка красного дерева длиной превосходила шеренгу канканирующих девиц из «Безумств Зигфелда», и гости толпились, стоя в три-четыре ряда перед медными перилами, чтобы изведать вкус… ну, а что вашей душе угодно? Однажды мне достался крошечный бокальчик алого стекла с мутно-белым содержимым, имевшим вкус кардамона, макового семени и меда, – последним вином, выпитым Клеопатрой перед свиданием со змеей, а Пол Таунсенд из «Бостон Таунсендс» накачался пойлом, которое подавали на пиру кочевников в великом Вабаре. И никаких пыльных бутылок, найденных при раскопках в пустыне, – все они были только что от виноделов и пивоваров, даром что давным-давно обратившихся в прах.

Небо над вечеринками у Гэтсби имело глубокий синий цвет, всегда было чистым и лишь слегка подернутым шелковистыми облаками, создающими атмосферу загадочности. Однажды он вызвал труппу воздушных гимнастов, которые выступали высоко над нашими головами на невидимых лестницах, будто парили в воздухе по-настоящему, и их расшитые блестками костюмы вспыхивали в лучах прожекторов мандариновыми, лимонными и лаймовыми искрами. У нас на глазах одна девушка в трико оттенка шартреза не удержалась и сорвалась, камнем рухнув на каменную плитку. Я заметила, как мои знакомые судорожно закрыли лица ладонями, но сама не смогла отвести глаз. В тот миг, когда девушка должна была удариться об землю, сверкнула вспышка, и вместо сломанной хрупкой фигурки мы увидели человека в черном, с каменным лицом, благополучно подхватившего гимнастку на руки. На ее лице застыло ошеломленное выражение. На глаза навернулись сверкающие, как стразы, слезы, и я увидела, что темно-розовая метка пестрой ежевичиной ползет, закрывая шею сбоку, словно пятно от портвейна.

Неизвестный сосредоточенно поставил девушку на ноги, и она схватилась ладонью за метку, осторожно ощупывая кости, которые наверняка были сломаны и срослись. Мужчина взял ее за другую руку, и они поклонились под гром восторженных аплодисментов.

Поговаривали, что «смерть к Гэтсби не заглядывает», и это, возможно, даже было правдой. И, уж конечно, не заглядывали уродство, раннее утро, похмелье или голод, не поддающийся утолению. Все перечисленное ждало нас за воротами, так кому же могло захотеться уехать домой?

Впервые я побывала у Гэтсби вместе с компанией Генри Конуэя. Его сестру я знала по гольф-клубу, в котором мы обе состояли, и после одного матча в начале мая, ужина в «Орленке» и коктейлей в «Тэтсби» поднялся крик, что мы непременно должны побывать у Гэтсби в Уэст-Эгге.

Одна из девушек, какая-то кузина из Атланты, пискнула было, что не получала приглашения, и Генри Конуэй смерил ее любезно-пронзительным взглядом.

– Видите ли, милочка, никому не требуется приглашение, чтобы явиться на любую из вечеринок Гэтсби. Не думаю, чтобы он когда-нибудь отослал хоть одно.