— Он добавлял в жизнь краски… — я не дала Мэй договорить.

— В какие? Чёрно-белые? Или просто в чёрные? — я усмехнулась.

— Я ничего не чувствовала. Вернее, я чувствовала грусть, раздражение, но то, что я чувствую к нему, я никогда не чувствовала. Мне достаточно просто прикоснуться к нему, увидеть его ухмылку, почувствовать его губы у себя на щеке или на губах… — она помолчала с минуту, а затем сказала: «Это всё, о чём я мечтаю».

— Примитивные мечты. — коротко сказала я. — Мэй, — я выдохнула, а затем продолжила. — То, что я тебе сейчас скажу, ты от меня никогда больше не услышишь. — я выдержала паузу. — Я люблю вас всех. И не станет меня, если не станет вас. Вы — моя семья. И я прямо сейчас готова разрыдаться от осознания того, что моего друга больше нет, что я могла предотвратить эту смерть, просто оставшись сидеть у дверей его дома. И я готова рыдать от того, что Том уедет через три дня. Эти три дня — последние дни, когда мы будем общаться. Он уедет и больше никогда нам не напишет. Я это знаю. Я прочитала это по его лицу, когда он увидел изуродованный труп Мэда. Мы — напоминание о нём. Он хочет избавиться от напоминаний. И я его поддержу в этом, потому что я его подруга. Если ему так будет лучше, я готова попрощаться. Если тебе плохо без Мэда, я готова быть рядом, чтобы поддержать, но не думай, что я буду вытирать тебе сопли. Я буду ежедневно тебе говорить, какая ты дура. Мой брат полностью бы поддержал меня в этом. Я всегда буду рядом, пока ты не захочешь уничтожить моё имя в своей жизни. Я тебя попрошу кое о чём взамен: не совершай непоправимых ошибок. Ты меня поняла? — мы обе знаем, что я имею ввиду, поэтому Мэй еле кивнула, давая понять, что ей всё ясно. — Надеюсь, ты меня услышала. — я похлопала её по плечу. — Теперь давай спускаться на завтрак, там уже всё остыло, наверное. — я вышла из комнаты и спустилась вниз, не дожидаясь подругу. Через пять минут появилась Мэй, в её взгляде читалась решительность, на что решительность — я не поняла.

— Я слышала твой крик… — с извиняющимся видом прошептала мама.

Я улыбнулась всего на секунду.

— Ничего страшного. Вправляла подруге мозги.

— Мишель, — мама глубоко вздохнула. — Мэй плохо, не нужно грубить ей, я тебя очень прошу… — прошептала она.

Я медленно выдохнула.

— Я говорю правду. Не хочу лгать и готовить о том, что её чувства взаимны. Три дня назад ещё был шанс сказать. Сейчас этого шанса нет — этот шанс умер. Разбился.

— Мэй — чувствительная девочка… — сказала мама, слегка повышая голос.

— Тогда ей не жить в этом мире, где все будут пытаться надавить ей на раны.

— Она твоя подруга, Мишель. — прошипел папа, накладывая вторую порцию каши.

— Я рада за неё. — коротко ответила я, приступая к трапезе. — Когда я ем, я глух и нем. — строго сказала я всем присутствующим на кухне. Только уже подросшая Ночь, о которой миссис Шейлз даже и не беспокоилась, громко бегала по комнате, шаркая своими когтями по паркету. — Надо купить носочки для неё. — сказала я.

— Когда я ем, я глух и нем. — в унисон сказали родители и Мэй. Я улыбнулась.

Трапезничали мы в тишине. Даже кошка не шаркала своими когтями. Либо поняла, что мне это не нравится, либо просто устала носиться по комнате с утра пораньше.

— Спасибо за завтрак, миссис Лайт. — улыбнулась Мэй.

— Не за что, дорогая! Ты же прекрасно знаешь, что мы всегда рады гостям в нашем доме!

Я закатила глаза.

— Вы три года назад выгнали троюродную тётушку, потому что она не предупредила, что приедет. — сказала я, а Мэй прыснула со смеху.

— Запомните, дети! Всегда нужно предупреждать людей, если вы решили наведаться к ним в гости! — сказал папа, причём таким голосом, будто рассказывал правила по завоеванию мира.

Я усмехнулась.

— Вы никогда не были гостеприимными. — сказала я, убирая со стола посуду.

Родители просто пожали плечами, мол, пусть так, но мы не собираемся меняться.

— Мы пойдём собираться в школу. — сказала я и, схватив Мэй за руку, потащила её в комнату.

— Не хочу в школу… — промычала девушка.

— Мы и так половину пропустили. Экзамены как сдавать? — усмехнулась я, переодевшись.

Мэй взяла предложенные мной кофту и джинсы, сказав:

— Может, и не понадобятся экзамены…

— Что? — переспросила я.

— Ничего… Не обращай внимания, мысли вслух. — наигранно улыбнулась она.

Я нахмурилась, выражая своё недоверие.

— Тебе нужно идти в школу, если ты не хочешь жить в этом городе и зарабатывать гроши. Да, конечно, знания по некоторым предметам тебе, может быть, и не пригодятся, но для приличия нужно поприсутствовать, уж извини, такая жизнь. — раздражённо бросила я, скидывая в рюкзак все учебники, которые мне попадались.

— Ты хоть знаешь, какие предметы сегодня? — спросила Мэй, облокотившись на дверь.

— Мне всё равно. Идём. — я постаралась как можно быстрее выбежать из комнаты, а затем и вовсе — из дома.

Желание сидеть в школе было невелико, вернее, его и вовсе не было. Тем не менее, третий день сидеть дома — равно «смертный приговор своим нервам», ведь в доме всё напоминает о Мэде. Он побывал в каждом уголке дома! Ещё и нарисовал дурацкое солнышко на стене возле моей кровати. Теперь это солнышко я вижу каждый раз, как ложусь спать или просыпаюсь. Раньше это бесило. Сейчас…

Сейчас видеть это дурацкое солнышко больно.

Всё же надо купить краску, закрасить это улыбающееся солнце, пока эта улыбка ко мне в кошмарах не заявилась.

Я шла впереди Мэй, мы особо не разговаривали по пути, сохраняли силы говорить, потому что сейчас нам придётся отвечать на соболезнования одноклассников, ведь наша компания не общалась ни с кем, они знали, как мы близки.

Собственно, так и случилось.

Школьные стены давили. Ученики и учителя бросали взгляды, взгляды эти были полны сожаления, грусти, естественно ненастоящей. Мало кто любил Мэда, многие были даже рады, что он помер, я видела это в их взглядах, они словно говорили мне:

— Ждём, когда и ты сдохнешь.

Меня тоже не особо любили. Считали копией Мэда, только женской. Причём всегда. С самого детства.

Тони как-то сказал:

— Однажды, Мишель, ты посмотришь в зеркало и увидишь Мэда в отражении. Вы похожи. До ужаса. Естественно, не внешне. Но одно различие в вас всё же есть. Мэд всегда был пессимистом. Он родился с надеждой сдохнуть. Ты же, наоборот, с самого детства твердишь о том, что тебя радует, как ты ждёшь своего совершеннолетия, как тебе нравится жить и вся прочая лабуда. Я боюсь кое-чего, если признаться… — он выдержал паузу, а затем сказал, тихо, будто сейчас передумает, — Я боюсь, что однажды в своём отражении ты увидишь его. Если увидишь — ты мертва.

«Мертва». Естественно, не физически.

— Мне жаль, что так вышло с Мэдом… — к нам подошла Катрина. Выглядела она, мягко сказать, так себе. Огромные мешки под глазами не скрывала даже косметика, нанесённая в двадцать слоёв, светлые волосы были собраны в небрежный пучок, а одета она была в чёрные джинсы и чёрную толстовку.

— Завались! Оставь свою жалость при себе! — я выбежала из школы и, смахивая слёзы, побежала, побежала не глядя. Очнулась я только тогда, когда лежала параллельно могиле брата. Я прикоснулась к выгравированному имени и двух датах, между которыми стояла чёрточка, которая означала так много, эти девять лет, за которые этот мальчик успел потерять родителей, быть усыновлённым, научиться метать ножи, начать копить на свою самую большую мечту, защищать своих друзей, которых у него было девять, включая сестру. Он никогда не общался со сверстниками, только с компанией Мишель. Они ему нравились почему-то. Как-то он сказал нам, когда мы сидели на кухне у меня дома, пьяные в дрова:

— Если кому-либо из вас понадобится помощь, обращайтесь ко мне. Поняли? — он бесстрастно посмотрел на нас, крутя в руках ножички, с которыми не расставался с самого детства.

Он совершенно не шутил. Если он только услышал о том, что кому-то из нас плохо из-за человека, или ещё что-либо, одушевлённого, то шёл разбираться. И каждый раз приходил победителем.