Станция качнулась за окном, и поезд потащил Улю дальше. Окаменевшая, она проводила глазами перрон, там осталась лежать безымянная девушка в красивом пальто. Из разбитой головы уже натекло крови. Вокруг начал собираться любопытствующий народ. Дежурный по станции что-то равнодушно говорил в рацию. А на соседнем сиденье продолжала лежать забытая зеленая варежка.

Ульяна бежала по тротуару. Мимо проносились дома, поделенные светящимися пятнами окон, словно они кривые шахматные доски. За каждым ламповым огоньком скрывалась своя жизнь, свои беды и радости. Люди сходились, сталкивались лбами, переплетались пальцами, впивались губами, кричали что-то бессвязное, предавали, падали, верили, рыдали навзрыд – словом, жили, делая все, что было теперь недосягаемо далеко от Ули.

Перед ней до сих пор стояла увиденная картинка: девушка, распластанная на дорогом паркете, из ярко очерченных губ стекает пена. Правда, реальность оказалась еще гаже. Поскользнуться на первой замерзшей луже, вскинуть руки и упасть, размозжив голову о перрон. Неправильно настолько, что даже смешно. Но Уля не смеялась. Она бежала домой, не видя ничего, кроме комьев грязи под ногами.

«Не смотри. Не смотри на них», – просила она себя каждый раз, когда с ней равнялись прохожие.

У светофора собралась небольшая толпа: зеленый свет никак не желал загораться, таймер давно ушел за ноль, сменившись прочерком, а блестящие машины все мелькали на зебре.

Рослый парень заинтересованно покосился на Улю. Ее передернуло. От вида накачанных красавцев ее стабильно тошнило последние три года. Вязкая дурнота поднималась из желудка вверх по гортани, булькала и пузырилась. Шел третий месяц одинокой жизни, когда в поезде к ней подсел именно широкоплечий парень с женственными губами. Он широко улыбнулся, а Улю вывернуло прямо на его белые конверсы.

Зеленый наконец вспыхнул, и Ульяна побежала дальше, разбрызгивая грязь и топча мокрую листву. Она не знала, почему бежит. Никто не гнался за ней, никто не ждал дома. Мертвая девушка из электрички осталась далеко позади. Ее, наверное, уже увезли в морг и укрыли простыней.

Первый раз Уля решилась вмешаться, предостеречь от увиденного, от мерзкой полыни, бившей в нос, предвещая смерть. И все закончилось еще хуже – странным, наигранным падением. Толпой зевак и уставшим работником станции. Нет, совсем не так должна была умереть дерганая красотка в умопомрачительно широком пальто.

Как бы дико это ни звучало, но больше прочего сейчас Улю мучила именно несуразность этой внезапной гибели. Что-то пошло не так, как было запланировано. И это она, Уля, оказалась виноватой.

Но что было делать? Привычно отвести взгляд? Взять шоколадку из протянутой теплой, живой ладони, улыбнуться и перейти в другой вагон? Чтобы этим же вечером девушка наглоталась таблеток, шепча проклятия кому-то равнодушно покинувшему ее? Уля шагала по темному переулку, а мысли бились в ней, сталкиваясь и отскакивая, как прыгучие мячики. Когда она вошла в подъезд, последние силы ее покинули. В затхлой темноте стало возможным признаться: все это время она надеялась, что в странных видениях есть смысл. Может быть, ей суждено спасать других от гибели? Предупреждать их, указывать путь, который уведет прочь от дня, часа и минуты, которые могут стать последними?

Уля не решалась попробовать, но мечтала однажды спасти кому-то жизнь. Тогда и ее собственное существование перестало бы ходить по бесконечному кругу. И даже гибель Никитки – при мыслях об этом тошнота снова поднималась к горлу – внезапно превратилась бы во что-то сакральное. В жертву, которую нужно было принести во имя великого, благого, нужного всем. Но не случилось. Она попыталась, и все обернулось еще хуже – хотя, казалось бы, куда?

Уля сползла по облупленной стенке, уселась на пол и дрожащими руками нащупала телефон. Экранчик слепо мерцал в темноте, единственная лампочка на этаже давно перегорела, но Уля и на ощупь могла найти в коротком списке контактов тот, что начинался с буквы М. Столько раз она проделывала это, но каждый заканчивался нервным сбросом до первого же гудка.

За прошедшие годы они разговаривали с мамой трижды. Первый – когда Уля купила телефон и набрала ей, чтобы мать знала номер. Второй и третий – на мамины дни рождения. Встречных звонков Уля так и не дождалась.

Наверное, ей проще было бы думать, что семья умерла вместе с Никиткой. Что мама собрала вещи сразу после похорон и вышла из квартиры, чтобы не видеть больше ни дочь, ни мужа. Но все было не так. Горе сплотило маму и Алексея. Она рыдала на его плече, а тот растерянно покачивался из стороны в сторону. Он готовил куриный бульон и кормил ее с ложки, дуя на маслянистую жидкость, в которой обязательно плавали зеленые веточки укропа.

Когда слезы иссякли и мама статуей принялась сутками сидеть на детской кровати, Алексей приходил, усаживался в ноги и что-то говорил негромким спокойным голосом. Вначале мама и не слышала его, но он не замолкал, и спустя пару дней она начала кивать в ответ.

Через две недели после похорон Уля услышала материнский голос.

– Свет, хочешь, я принесу тебе чаю? – робко спросил Алексей, зная, что она не ответит.

– Давай, – хрипло проговорила мама, и тогда он заплакал.

Каменея, Ульяна слушала его всхлипывания и неразборчивый шепот мамы, которые сливались в один оглушительный грохот новой жизни. Уле хотелось вскочить, пробежать по коридору, ввалиться в комнату Никитки, зарыдать, размазывая по лицу слезы, упасть рядом с родителями, чтобы и ее хоть кто-нибудь пожалел. Выслушал все, что накопилось, весь ее животный, неописуемый страх и тоску. Объяснил наконец: что случилось на той дороге, что она видела и почему не сумела предотвратить?

Но слова, брошенные матерью в приемном покое ненужной, не способной помочь им больницы, продолжали звучать в ушах.

– Лучше бы это ты умерла… – сказала мама, когда Уля бросилась к ней, застывшей в дверях палаты. – Лучше бы я тебя никогда не рожала.

Тогда Уля не поверила ее осипшему голосу. Повисла на маминой шее в поисках сострадания и защиты от невыносимого чувства вины. Но мама отбросила ее руки с таким отвращением, что все стало понятно без слов.

Больше они ничего друг другу не сказали. Ни в тот вечер, когда тело Никитки осталось лежать на столе морга, ни во время подготовки к похоронам. Улю избегала вся родня. На нее косились, перешептываясь, а мама обходила взглядом. Алексей старался что-то исправить, однажды попытался даже обнять Улю за плечи, но от него пахло одеколоном – точь-в-точь таким, как был у спортивного Кости. Того самого, не дождавшегося свидания. Тогда Улю первый раз замутило, она успела отскочить в сторону, забежать в туалет, и ее долго рвало, пока желудок не свело желчной судорогой.

Больше Алексей не подходил. Но все равно оставлял на столе чашку с бульоном. В бульоне плавали веточки укропа.

В следующий раз мама заговорила с Улей, когда та решилась заговорить с ней сама.

– Мам, – начала она, чувствуя, как мягко ведет в сторону от усталости и страха.

Мать стояла спиной к двери, ее руки методично двигались – она раскладывала по полкам высушенное белье.

– Мама, – с нажимом повторила Ульяна.

Наволочка с синими ромбиками осторожно легла на верхушку ровной стопки.

– Нам нужно поговорить, – наконец решилась Уля. – Так не должно больше продолжаться. Я схожу с ума. Я не могу видеть, как тебе плохо, и знать, что ничего уже не исправлю. Мам… – Она сбилась, вытерла текущие слезы.

Розовая простыня аккуратно скользнула на верхнюю полку.

– Мы видели запись с камеры. – Ледяной голос матери пробирал до самых костей. – Никитка… Он минуту стоял на дороге перед тем, как выскочил грузовик.

– Да, я знаю…

– Он смотрел на тебя, а ты копалась в телефоне. У тебя было шестьдесят секунд, чтобы оторваться от экрана. И твой брат был бы жив. Но ты не сделала этого.

– Мам… прости меня.

– Не надо. – Она дернула плечом.