Наука смирения оказалась единственно необходимой. И Уля смирилась. Потому ей не было особо жаль брошенного после третьего курса института. И уютной жизни в центре столицы, и оладий, и рассеянных поцелуев мамы на пороге дома – ничего. Так она твердила каждое утро, натыкаясь на самокат в углу.

Но ни разу еще себе не поверила.

Пока Уля собиралась и ворочала ключом в разболтанном замке, времени стало половина шестого. В шесть ноль пять от ближайшей станции отбывала электричка. За две остановки до конечной Уля выходила из нее, чтобы пройтись по темным переулкам и ровно в семь утра оказаться за рабочим столом. Шесть дней в неделю это был ее распорядок, помогавший хоть как-то сводить концы с концами. И не сойти с ума.

Уля неслась по мокрым тротуарам, а носки в ботинках предательски набирали воду. Ботинки нужно было менять. И этот вопрос становился все острее. Уля обходила большие лужи, лавировала между машинами, припаркованными прямо на тротуарах, но мысли ее были там, где тянулась сразу во все стороны бесконечная серая стена.

Образ не выходил из головы, мелькал, проступая через промозглую картинку раннего утра. Уля отмахивалась от него, пыталась переключиться: вот столб с объявлениями, вот машина с дурацкой наклейкой на бампере, вот закрытая «Пятерочка», а у нее уже курят грузчики. Но на языке начинала горчить полынь. И означать это могло только одно.

За три года это случалось сорок шесть раз. В транспорте, на работе, перед прилавком с помидорами, в толпе на станции метро и даже в теплой комнате, которую Уля делила со студенткой театрального вуза.

Приучаясь жить в помещении, похожем на вместительную коробку из-под холодильника, они с Софой почти подружились. В тот вечер решили посмотреть кино и даже купили замороженную пиццу. Софа что-то щебетала, набирая в поисковике название фильма, а потом повернулась к Ульяне, веселая и разгоряченная собственным рассказом.

Мир замедлился, голоса исчезли, и появилась полынь. Комната сжалась в одну темную точку. Зеленые смеющиеся глаза Софы залила чернота. Миг – и Уля увидела, как Софа идет по заросшему кустами скверу рядом с домом, как фонарь гаснет за ее спиной, как она вздрагивает, когда на шею ложится тяжелая рука. Недолгая борьба, булькающий сдавленный крик – и тело падает прямо в грязь, а по выпавшей из рук Софы сумочке рыщет все та же мужская ладонь и брезгливо откидывает полупустой кошелек, но срывает тонкую золотую цепочку.

– Эй, ты меня слышишь? – теребила ее за рукав живая Софа, пока Уля обдумывала, удастся ли съехать завтра, получив на руки остаток залога.

На следующий вечер Софа провожала ее у дверей, и глаза у нее предательски блестели.

– Это здорово, конечно, что у тебя тетка в Мытищах нашлась… Но буду по тебе скучать! – бормотала она. – Ты мне пиши… Ах да. Тебя же нет нигде. Странная ты, Улька.

Уже переступая порог, Уля все-таки обернулась.

– Береги себя, хорошо? – При виде того, как нежно бьется на шее Софы жилка, удержаться было сложно. – И не ходи одна по ночам.

Больше они не виделись. Отчего-то Уля даже не пыталась их предупреждать – ни подростка из дисконт-магазина, что тот выжжет себе мозги забористой кислотой, ни старушку – ей предстояло попасть под машину, ни девушку в джинсовом комбезе – в ее теле уже разрастался рак, но о нем пока никто не знал. Кроме Ули. Чаще всего они проходили мимо, не замечая, как замерла она рядом с ними. Не чувствовали полыни, не ощущали дыхания скорой беды. И Уля дожидалась, когда дрожь по телу утихнет, а сердце перестанет вырываться из-под ребер, и шла себе дальше, шла, не оглядываясь на живого мертвеца.

Вот и теперь она ежилась, стоя на краешке перрона, и старалась не смотреть никому в лицо. «Береженого Бог бережет» – абсолютно не к месту вспомнилась ей старая поговорка. Ее любила повторять мама, в остальном абсолютно неверующая. Острый укол ввинтился в Улю, будто кто-то ткнул ее иглой в бок. Об этом тоже не стоило думать.

Электричка со скрежетом подползла к станции. Уля переступила большую лужу и вошла в вагон. Внутри пахло людскими телами разной степени чистоты, мокрой одеждой, одеколоном и немного мочой. Зато никакой полыни. Уля выбрала место у окна, проскользнула мимо спящей тетки и села. Вагон чуть пошатнулся, потом поехал, неспешно набирая скорость. От душноватой теплоты Улю тут же сморило. Она чуть расстегнула куртку, ослабила шарф и прислонилась головой к стеклу. Электричку мерно покачивало, вагон бежал по рельсам мимо спящих районов. От людей некуда было деться. Они были повсюду. Куда бы ни упал взгляд, там обязательно стоял-сидел-шел-ехал человек. Уля чувствовала это особенно остро, пока привыкала всегда быть начеку. Не осматриваться, не считать ворон – просто перемещаться из точки А в точку Б. И тогда, если повезет, у нее будут спокойные недели и месяцы, не отравленные горечью полыни и чьей-то смертью.

Через сон Уля отсчитывая, сколько раз благожелательный женский голос в динамике повторит свое коронное «Осторожно, двери закрываются», – после девятого нужно было выходить.

Москва встретила ее промозглым ветром. К ботинкам тут же пристал сморщенный лист. Уля брезгливо откинула его в сторону и побежала вниз по переходу. На часах зависло тревожное «шесть пятьдесят два».

Ровно через восемь минут усатый Станислав Викторович покинет свой кабинет, сделает пару шагов коротенькими ножками и без стука войдет в запыленную комнату архива. А значит, Уля должна будет сидеть там, напряженно всматриваясь в экран монитора. Тогда Станислав Викторович постоит на пороге, тяжело дыша через широкие ноздри, и уйдет, чтобы завтра повторить все сначала.

Уля прибавила шагу, пытаясь сфокусировать взгляд хоть на чем-то, кроме собственных ботинок, но дрожь расползлась по телу так стремительно, что к горлу уже подступила тошнота.

– Не думай. Не думай. Не думай, – принялась шептать Уля, стискивая кулаки.

Только не сегодня. Сегодня месячный отчет по страховым контрактам. Пусть завтра. Завтра можно откосить, взять выходной, заболеть, отлежаться. Лучше вот посмейся еще разок, что тебя взяли работать не в морг, а в страховую контору.

Смеяться сил не было, как и выбора: мало кому нужна неумеха с аттестатом о среднем образовании и мятой бумажкой о трех прослушанных филологических курсах. Не станешь же предлагать новую модель телефона в салоне связи, когда есть шанс увидеть, что телефон этот уже не пригодится?

Оставалась еще работа на дому, но прокормиться ею не выходило. По вечерам Уля бралась кропать курсовые работы на стареньком ноутбуке, а утро встречала, сидя за таблицами под пристальным взглядом Станислава Викторовича.

– Сафронова, в шесть я жду от тебя отчет, – гаркнул тот, переступая порог архива. – И чтобы не как в прошлый раз, а четко, точно и без опечаток, ты меня поняла?

Его толстый палец грозно навис над Улей. Она вздрогнула и оторвалась от экрана. Смотреть в мутные глаза начальника страшно не было. На третий рабочий день они столкнулись в узеньком коридоре, отделявшем офис от общего туалета. Секунда замешательства – и Улю накрыла травяная горечь, мгновенно смывая и вид потертых стен, и луковый запах чужого дыхания.

Она увидела, как постаревший, еще сильнее обрюзгший Фомин сидит в кресле у телевизора в темной комнатке. Его босые ноги в тапочках мерцают в отсветах сменяющихся кадров. Особенно запомнились грубо вывернутые вены на лодыжках. Пока Уля с отвращением их рассматривала, Станислав Викторович захрипел, рука его взметнулась к горлу, а багровые щеки сделались синими. Он забился в кресле всей тяжестью тела, но завалился на ручку и обмяк.

Когда Ульяна пришла в себя, Фомин неодобрительно смотрел на нее из-под кустистых бровей.

– Беременных увольняем сразу, так и знай, – буркнул он, протискиваясь мимо.

Уля еще немного постояла, провожая его взглядом. Она была бы не прочь увидеть в этих водянистых глазках мучительную гибель от своих собственных рук. Но вместо этого Фомин проживет еще много лет, жирея и издеваясь над подчиненными. Мир вообще не отличался справедливостью.