Последствия законопроекта Лаутера обратили на себя внимание даже в Вашингтоне. Высокопоставленный сотрудник Агентства национальной безопасности Роберт Блэквилл провел оценку законопроекта для своего начальника – советника по национальной безопасности Брента Скоукрофта. Как сказал Блэквилл, хоть этот законопроект и сущая катастрофа, он показывает, что вопрос о «будущем разделенной Европы» открыт – нужно только проявить инициативу. «Ничто, за исключением стратегических отношений с СССР, не имеет большего значения для нашей национальной безопасности», – заключил Блэквилл. Он считал, что наилучшим выходом была бы «постепенная эволюционная либерализация внутренней политики ГДР». Однако не исключались и кошмарные варианты: «В случае чрезвычайно сильных беспорядков в ГДР нашей первостепенной целью станет не допустить советской интервенции, которая наверняка на долгие годы обратит вспять позитивную динамику отношений между Востоком и Западом». Хуже того, «это повысило бы риск открытой военной конфронтации между США и СССР».
Тем временем в Бонне Коль и его команда в виде ответа решили надавить на Восточный Берлин с невиданной прежде силой. Они знали, что Восточной Германии больше неоткуда получить кредит на открытом рынке и что они остаются единственным источником поддержки ГДР. Шойбле и Зайтерс уведомили Шалька о том, что если Политбюро нуждается в помощи, то в обмен ему придется пожертвовать монополией на власть и позволить оппозиционным партиям участвовать в свободных выборах. Затем Коль усилил давление на Кренца, заявив об этих условиях публично. Канцлер объявил о них в рамках ранее запланированного обращения к Бундестагу ФРГ 8 ноября. Он призвал Восточную Германию уважать «свободу мнений, свободу прессы, свободу собраний, свободу профсоюзов, политический плюрализм и, наконец, само собой разумеется, свободное, прямое и тайное голосование». Кроме всего прочего, Восточному Берлину пришлось дожидаться ответа Бонна на срочные призывы о помощи. Переговоры могли продолжиться только после возвращения канцлера из ранее запланированной продолжительной поездки в Польшу.
Словом, законопроект Лаутера, составленный в соответствии с требованиями Политбюро, как никакой другой документ подтвердил нежелание партийного руководства уступить контроль над перемещением граждан – всего за три дня до того, как оно якобы приняло радикальное решение открыть границу через Стену. Законопроект не только не успокоил протестующих, но лишь обострил понимание жителями ГДР и иностранцами того, что лидеры партии не собираются проводить реальных перемен. Было и еще одно последствие законопроекта: вскоре он усугубит антагонизм между восточногерманским и чешским Политбюро – двумя организациями, которые до недавнего времени были едины в своем сопротивлении реформам, происходящим в СССР, Венгрии и Польше.
К началу ноября чешские партийные лидеры уже не желали терпеть возобновления хаоса в посольстве ФРГ в самом центре Праги. В пятницу, 3 ноября, Милош Якеш – руководитель чешской компартии – передал послу ГДР в Праге ультиматум для Кренца: он требовал, чтобы Кренц немедленно нашел решение, иначе чешские власти рассмотрят возможность закрытия границы с ГДР со своей стороны. Чешские власти беспокоились, что поток беженцев, текущий через их страну, может вдохновить местные оппозиционные движения. Для большего эффекта Якеш, по-видимому, лично позвонил Кренцу, чтобы убедить его принять меры.
В ответ на это Политбюро ГДР объявило, что начиная с субботы, 4 ноября, восточные немцы в Чехословакии могут эмигрировать на Запад, не проезжая перед этим через ГДР в опечатанных вагонах. С практической точки зрения это означало, что любой восточный немец, добравшийся до Чехословакии, мог более или менее уверенно дальше двигаться прямо на Запад. За одни выходные 4–5 ноября примерно двадцать три тысячи восточных немцев эмигрировали через Чехословакию в ФРГ. Многие из них направились в город Ширндинг, расположенный вблизи общей границы трех стран. Политбюро ГДР надеялось, что обнародование законопроекта 6 ноября уменьшит многолюдный исход, но напрасно.
Несмотря на нерешенные проблемы, утром во вторник 7 ноября на протяжении пятичасового заседания Политбюро Кренц и другие высокопоставленные партийцы упорно не желали отказываться от лаутеровского законопроекта. Это странное поведение – полмиллиона человек выразили свое недовольство текстом законопроекта в Лейпциге, но лидеры партии все равно надеялись его утвердить, – демонстрировало, что власть семимильными шагами двигалась по дороге, которая приведет к падению Стены. Политбюро решило дать законную силу той части проекта, которая касалась безвозвратной эмиграции, в декретном порядке. Правовая сторона такого действия была спорной, но Политбюро это, казалось, не беспокоило. Кроме того, им пришла на ум идея создать новый пограничный переход специально для эмиграции и открыть новый пропускной пункт на отдаленном участке границы рядом с Ширндингом. А вот о чем они не подумали, так это об удобстве тех, кто просто хотел съездить на Запад и вернуться; решение Политбюро затрагивало лишь тех жителей ГДР, которые собирались уехать насовсем, – паническая и непродуманная реакция властей на давление со стороны Праги.
Реализация идеи вновь легла на плечи Диккеля и Мильке, которые на этот раз тесно сотрудничали с министром иностранных дел Оскаром Фишером – его участие было необходимо для взаимодействия с советским послом Вячеславом Кочемасовым. Кочемасова предполагалось вовлечь, разумеется, в качестве необходимого режиму связного с Москвой. Кренц, как десятилетиями делали его предшественники, обязан был сообщать все важные сведения послу, который затем информировал партийное руководство СССР и затем передавал ответ Москвы в ГДР. Из-за этой постоянной потребности в одобрении СССР Кренц после того, как стал во главе партии, посещал советское посольство чуть ли не ежедневно. В результате посол Кремля в Восточном Берлине пользовался огромным, беспрецедентным для западных коллег влиянием на страну, в которой он номинально служил зарубежным эмиссаром; это влияние было все еще очень сильно в ноябре 1989 года.
Кочемасова выбрали на этот пост не благодаря выдающимся языковым или иным способностям, имеющим отношение к разделенной Германии, а потому, что Москва могла доверить ему выполнение приказов партии. В свое время Кочемасов узнал, что его отправляют в Восточный Берлин, из личной беседы с Юрием Андроповым – бывшим главой КГБ и одним из главных виновников жестокого подавления Венгерского восстания 1956 года, – а не от министерства иностранных дел, которое формально отвечало за назначение послов. Андропов выбрал Кочемасова, прекрасно зная о том, что тот восхищался Александром Шелепиным, сторонником жесткого курса. Шелепин – протеже Иосифа Сталина и Никиты Хрущева – был начальником КГБ и членом Политбюро, а в 1959 году лично предложил уничтожить архивы, указывающие на роль Советов в казни тысяч поляков в Катыни. Советское Политбюро тогда одобрило решение избавиться от документов.
Вот такому руководству Кочемасов был обязан своими взглядами. Из-за его биографии и особенностей характера представители других оккупационных держав в разделенном Берлине считали его сталинистом-ретроградом. Они всячески избегали контактов с ним. Однажды британский дипломат допустил ошибку, задав Кочемасову некий спорный вопрос как раз в тот момент, когда члены британской и советской делегаций усаживались за стол к обеду. Британцам пришлось сорок пять минут глядеть голодными глазами на копченого лосося, пока советский посол, прервав обед, читал им в ответ нотацию.
В 1989 году Вячеславу Кочемасову исполнился семьдесят один год. Его заместитель, пятидесятисемилетний Игорь Максимычев, разительно отличался от своего начальника. Максимычев был крупным мужчиной, вызывал симпатию иностранных коллег и бегло говорил по-немецки благодаря десяти годам службы в разных городах Германии по обеим сторонам Стены. Зная, что партийные вопросы находятся в компетенции посла, Максимычев сосредотачивался на более традиционных дипломатических обязанностях. Он регулярно общался с представителями других союзных держав, например своим британским коллегой Майклом Бёртоном, который особенно ценил свойственные Максимычеву прямоту, ум и чувство юмора. Джонатан Гринуолд – американский дипломат в посольстве США в Восточном Берлине – вспоминал о Максимычеве как о «парне, который прекрасно представлял, что тут происходит».
