После очередной «многокрикливой» сцены с сестрой Хафиз никак не мог вернуться в баланс. Он достал кубинские сигары с едва уловимым ароматом лугового сена, нервно повторяя сквозь зубы лишь имя сестры. Я принёс из своего захламлённого устаревшими пожитками кабинета глубоко сопереживающий моим неудачам французский коньяк. Признаться, я часто делился с ним проблемами, с которыми не мог смириться внутри себя, и иногда мне даже казалось, что коньяк понимает меня лучше семьи, друзей, незнакомцев и всего оставшегося мира.
Мы с Хафизом предались вкусовому искушению этого напитка с нотами жареного изюма и липы. Я слышал аромат абрикоса на краю бокала, при испитии переходящий в привкус лесной фиалки. Хафиз продолжал непрерывно курить, безмолвно уставившись в позолоченную рамку с фотографией Эсен на столе. Более двенадцати минут в воздухе парила долгожданная тишина. Но потом внезапно я ощутил непреодолимую потребность прервать гнетущее тягостное молчание.
– Может, Эсен права. Позволь напомнить, что нам нужны были деньги на строительство нового масштабного центра. Ты мечтал о лучшем оборудовании, о лучших врачах, о собственном университете при этом центре. Эта контрабанда поможет не только тебе быстрее реализовать задуманное, но и тысячам больных детей и их родителям. Порой наши принципы могут стать важнее всеобщего блага, так почему бы тогда не сбросить эти неподъёмные внутренние догматы со своих плеч? – с неуверенностью произнёс я.
На эти слова я так и не получил ответа Хафиза. Он резко поднялся со старого обшарпанного кресла светло-баклажанового оттенка, из которого в разные стороны торчали части пенополиуретана. Каждый раз пытаясь уговорить лекаря поменять столь позорное для его имиджа кресло, я сталкивался с негодованием, под которым он прятал очередную тайну.
– Павел, я еду на базу, ты со мной? – восторженно спросил Хафиз.
Вовсе не раздумывая, я отправился с товарищем в уже привычное для моей греховности место. Добравшись до ржавого здания, мы встретили Фатиха и тех трёх головорезов – братьев-тройняшек. К нашему приезду вся команда была в сборе, не хватало лишь Эсен. Она, как всегда, опоздала почти на час, эффектно появившись на своём оранжевом мотоцикле, который гармонично сочетался с её шёлковым костюмом цвета восьмилучевого коралла сизой антелии. Всю ночь двенадцать мужчин и одна девушка вшивали пакетики кокаина под густые парики фарфоровых кукол, и всякий раз, когда умелый азиат слишком крепко брался за туловище одной из них, Эсен свирепо подскакивала подобно только что родившей медведице, оберегающей своё потомство. Она вшивала наркотики с ласковой грустью, будто проклиная себя за то, что вредит этим безупречным созданиям с маленькими ресничками и голубыми глазами. Сумев поймать её тяжелый уставший взгляд, я впервые увидел то, как Эсен переживает за что-то, кроме Хафиза, который на протяжении всей ночи разговаривал по секретному телефону насчёт логистики контрабанды.
В шесть утра начало светать, и все уснули, за исключением лекаря и его инициативной сестры. Я, в свою очередь, инстинктивно зажмурился, нагло притворяясь, что погружаюсь уже в седьмое сновидение. Непреодолимое желание следить за Хафизом и Эсен пробудило во мне задатки скрытого наблюдателя, ведь я не понимал, как они так пристально и бессловно могут смотреть друг другу в глаза. Прошёл час, а они так ни разу и не отвели свои немигающие, будто присосавшиеся взгляды друг от друга. Мои напряжённые от долгого зажмуривания глазные мышцы склоняли меня прекратить бессмысленную детективную игру. Я начал засыпать, как вдруг Эсен встала с матраса, постеленного специально для неё на полу, и направилась в сторону Хафиза. С каждым шагом навстречу лекарю его сестра все более ритмично дышала, но внезапно прекратив, затаила дыхание и подошла к нему. Её пальцы бережно прикасались к его чувствительной коже, беспрекословно покрывающейся мурашками лишь от её взгляда. Эсен трогала его мускулистую шею, тактильно познавая каждый миллиметр тела своего брата. Хафиз закрыл руками своё костистое озадаченное лицо, откровенно наслаждаясь движениями Эсен. Неторопливо дойдя до контура губ, Эсен на секунду остановилась. Они вновь пристально и обнажённо соединили свои взгляды, рассматривая каждую жилку друг друга. Не стесняясь спящих рядом людей, Хафиз отчаянно встал со стула и поцеловал в губы Эсен. Удивился ли я увиденному тогда? Наверное, нет. Каждый раз наблюдая за ними, я чувствовал от них то, что никогда не мог чувствовать сам. В разных языках это слово называют по-разному: aşk, elsker, armastus, liebe, rakkaus, любовь. Это что-то, что никогда не проходит, что-то, что даёт тебе почву под ногами, что-то, что отравляет твоё существование, и что-то, что действует мощнее сорока трёх килограммов кокаина. Для кого-то это цель, для кого-то судьба, для кого-то жизнь, а для таких, как я, – нерешённая, с дополнительными всплывающими подсказками задачка, на которую я упорно продолжал искать ответ.
Хафиз и Эсен были для меня примером невозможной любви, яркими персонажами книг и сериалов, чувства которых мечтали бы испытать миллионы людей. После замеченного притяжения между ними я упорно делал вид, что ничего не знаю. Кокаиновая контрабанда аллюром добралась до Катара, и на счёт Хафиза упала астрономическая сумма для строительства нового медицинского центра. По этому благовидному поводу мы решили с Хафизом предложить Мелек и Эсен улететь вчетвером на несколько дней в Грецию. Девушки восторженно согласились, однако мы никак не могли прийти к общему знаменателю, монотонно споря о том, куда отправиться. Хафиз настаивал на необходимости посетить Афинскую Агору, я же хотел, наконец, увидеть вулканический кратер Кальдера на Санторини, Эсен жаждала беспробудных вечеринок на Миконосе, а Мелек по своей занудной привычке была в нейтралитете. Тогда я и заметил, что грусть в её малахитовых миндалевидных глазах стала насыщеннее и глубже. Она практически перестала смеяться и играть на арфе, но по-прежнему носила на шее кулон с волосом брата. Я понимал, что Греция, в которую она так часто в детстве ходила с родителями на яхте из Бодрума, никак не поможет ей вновь превратиться в Мелек, беззаботно улыбающуюся на прошлогодней фотографии с экрана смартфона. В моём утомлённом мозге томилась мысль, что именно с моим приходом в душе Мелек поселилось беспросветное уныние, поэтому я принял решение взять всю ответственность за покупку авиабилетов на себя. Я не сказал ни Хафизу и Эсен, ни тем более Мелек, куда я ткнул пальцем в раскрученный школьный глобус. По пути в аэропорт девушки беспечно гадали, куда отправится наш самолёт: в Сингапур или Милан, в Токио или Сидней, в Лиссабон или Белград. Хафиз держался хладнокровнее саламандры, однако всё же взял с собой на три дня два чемодана с лимитированной эксклюзивной одеждой.
Приехав в аэропорт и подойдя к стойке регистрации, Эсен и Мелек открыто выразили недоумение и даже разочарование моим выбором. Реакция моего друга Хафиза оказалось иной: в первый и последний раз он смотрел на меня, как на равного себе: непредсказуемого и даже храброго берберийского льва в человеческом обличии. После пройденных в аэропорте обязательных формальностей мы направились к гейту и погрузились в невыносимо утомительное ожидание. Мелек измученно спала на моём плече в то время, как Хафиз метался из стороны в сторону, встревоженно держа телефон у левого уха. Мне вновь стало скучно. Даже перед поездкой, даже вместе с небезразличными мне людьми, даже выпив двойной шотландский виски с двумя кусочками льда. Неожиданно мой любознательный взгляд приковало поведение Эсен: она аккуратно записывала что-то ручкой из гусиного пера в потёртый блокнот без линовки, временами закрывая глаза. Эсен была левшой, как и я, и, наверное, это единственное, что роднило меня с ней, не считая Хафиза. Любопытство узнать её мысли беспрестанно давило на мою искалеченную психику, и спустя несколько минут Эсен с ловкостью поймала мой заинтересованный взгляд, который я стыдливо отвёл. Сестра лекаря не переставала испепеляюще и нагло смотреть на играющего на её нервах русского. Спрятав глаза, я чувствовал неприкрытое раздражение и одновременно излишнее стеснение от того, что я пытался издалека пролезть в её обнажённую на бумаге душу. 15:10, посадка началась. Я с осторожностью разбудил Мелек, которая, казалось, вовсе не хотела просыпаться. Хафиз отдал сотруднице аэропорта, не отрываясь от телефонного разговора, посадочный билет, и мы последовали в самолёт. Полёт прошёл быстро и безболезненно, и спустя полтора часа мы оказались в Иерусалиме. По прилете мы прямиком отправились в забронированный мною отель, в котором я когда-то останавливался с родителями на осенних каникулах. Эсен не упустила возможности высказать своё возмущение отсутствием большого спа-комплекса в гостинице и собственного ночного клуба. Когда я тщетно попытался объяснить ей, что люди со всего мира прилетают на Святую землю вовсе не для массажа с горячими морскими раковинами и обёртываний розовой глиной, Эсен вылила на меня массу несмываемых оскорблений. Тогда я и сам мог поверить в то, что я скучный закомплексованный зануда и мерзкий жлоб, зажадничавший аренду личного самолёта и президентский люкс. После непродолжительной перепалки мы всё же разместились в отеле и отправились в Цитадель Давида, археологический архитектурный памятник, который также называется одноимённым городом. Эсен тотчас же принялась уговаривать нас пойти на световое шоу, которое технологически рассказывало об истории судьбы царя Давида. Если бы сестра лекаря не нашла развлечение даже на Святой Земле, я бы настоял на принудительном посещении психотерапевта, искренне испугавшись за её неясное будущее. Меня поразило то, как Эсен, подобно ребёнку, пыталась уломать брата посмотреть никому не интересное представление, делая это настойчиво, но без детских надоедливых капризов и истеричных упрёков. Мелек, как всегда, будто не имела слова или характера: ей было безразлично всё, что происходит с нами то ли из-за блаженной апатичности, то ли из-за внутреннего конфликта, который нешуточно разыгрался в её сознании. И очевидно, что под сокрушительным напором Эсен мы все согласились остаться на красочном исторически-технологичном шоу. Однако даже оживающие полотна водопадов и оазиса Эйн-Геди, проецируемые на архитектурном памятнике, не смогли отвлечь Мелек от унылых мыслей. При всей своей улыбчивости она была депрессивнее многих с виду невыносимо тоскливых и скучных людей. Её острое лицо казалось грустнее плачущей иконы пресвятой Богоматери, облик которой порой пугал и совершенством, и грустью.
