После шоу мы решили проехаться по городу, который, кроме меня, казалось, никому из нашей немноголюдной компании был не по душе. Я заранее арендовал большой комфортабельный джип, чтобы мы не нуждались в постоянном поиске израильских сумасбродных такси, но за рулём почему-то вновь оказался Хафиз, которому я завидовал даже в этой мелочи, ничего при этом не желая менять. Эсен по надоедливой привычке заняла переднее место, дабы чувствовать себя королевой не только жалких подданных, которыми она нас с Мелек ошибочно считала, но и всего Иерусалима, раскрывающегося прямо перед её орехово-карими глазами. Хафиз не переставал злиться, когда все машины на светофоре сзади начинали несправедливо сигналить при ещё горящем жёлтом, но его гнев и принципиальность умышленно не позволяли ему подстраиваться под несвойственную для Турции манеру езды. Эсен же косилась свысока не только на всех местных жителей, но и на приезжих, как мы, туристов. Толпы людей, встречающиеся на её «славном» пути, она называла вездесущими макаками, подчёркивая ничтожность этих не достойных её существ. После светового представления меланхолично удручённая Мелек не желала смотреть ни на ночной Иерусалим, ни на меня. Поэтому я в очередной раз предложил сбежать от тягостных мыслей в русский ночной клуб, находящийся в Тель-Авиве. Эсен и Хафиз вдохновлённо поддержали меня, а Мелек неохотно, но согласилась. В машине мы незаметно выпили две бутылки розового игристого, а спустя почти два часа оказались в баре. Этот клуб пару лет назад открыл мой однокурсник из группы иврита, с которым по счастливой случайности мы тогда и не встретились, чему, признаюсь, я был несказанно рад. Хафиз сразу же отправился к бармену за классическим двойным джин-тоником с огурцом, который, по всей вероятности, он хотел испить в одиночестве. Эсен, ни секунды не раздумывая, рванула танцевать, отодвинув расфуфыренных легкодоступных девиц, неумело дрыгающихся в центре танцпола. А Мелек села за столик и начала смотреть на горящую в мраморном подсвечнике свечу с ароматом ванили. Я внимательно следил за её взглядом, зацепившимся за насыщенно-синим неугасимым огнём. Свеча горела, как и её расцарапанная смертью брата душа. Пока Эсен привлекала внимание всей публики заведения, алкоголь которого уверенно истреблял её брат у бара, я набрался смелости поговорить с Мелек.
– Что тревожит тебя, родная? – зная заранее ответ, спросил я.
– Родители осуждают меня за мой изменившийся образ жизни, а в обществе про меня медленно, но уверенно ползут слухи. Меня считают грязной девушкой, которая ездила на выходные в Каппадокию с мужчиной. Машаллах, никто не может представить, что это был христианин, – измученно вывалила она.
– Я обещаю тебе, Мелек, что скоро мы всем расскажем о нас, и твои родители примут нашу связь. Моя никчёмная жизнь тянется к твоей, и я готов весь отмеренный мне отрезок бороться за радость на твоём лице.
Мелек доверчиво смотрела на меня, будто вовсе не имея женского интуитивного чутья, которое подсказало бы ей в то мгновение бежать от непредсказуемого сибиряка как можно стремительнее. На её месте я бы сделал это не задумываясь, ведь, даже будучи на своём, я всё время бежал от себя. Заметив душевный диалог в уединении с Мелек, Хафиз отправил к нам официанта, на подносе которого теснились двадцать шотов текилы из голубой агавы. Мы позвали разбрасывающую чёрными кудрями по воздуху на танцполе Эсен и молниеносно истребили присланное лекарем. Несмотря на нехватку в весе, я, как всегда, не опьянел, поэтому без угрызений совести стремглав нашёл местного дилера, который продал нам несколько дорожек кокаина. Мы с Хафизом и Эсен нюхнули, после чего я ещё отчаяннее и бесстыднее начал скучать. Настроение Мелек менялось под градусом: сначала она веселилась, затем снова предавалась унынию, потом промывала глаза слезами, а затем и вовсе заснула на чёрной бархатной подушке с нелепыми пурпурными нитями, принесённой пожилым официантом. Кто-то из испаноговорящих в баре попросил диджея поставить аргентинское танго, и, услышав латиноамериканские мотивы, мы вновь выпили текилу, после которой Хафиз и Эсен, уже не скрывая передо мною чувств, пошли танцевать. Я был удивлён тем, что лекарь и его взбалмошная сестра так искусно и профессионально соединились в танго, и от этого я не мог насытиться их потаённой любовью со стороны. Как Хафиз был близок к Эссен, как все его движения уверяли в том, что она принадлежит ему больше, чем себе самой. Каждый раз становясь нежеланным свидетелем их притяжения, я поражался тому, как Эсен не дышала и даже не моргала при Хафизе, боясь своим вздохом или взмахом ресниц спугнуть его желание быть с ней хотя бы в одном моменте. Я страшно завидовал тому, что можно испытывать такую страсть, но ещё больше я завидовал тому, что её так умело можно контролировать и даже скрывать в повседневной жизни. Когда огненный танец этой преступной парочки начал подходить к концу, я отправился в туалет, чтобы Эсен и Хафиз не догадались о том, что я прячу их секрет внутри себя. Мне льстило то, что я владею тайной, хоть и чужой, и я не упустил возможности получить удовольствие от обманчивого ощущения власти над Хафизом и его сестрой. Однако вскоре Мелек проснулась, и мы отправились в ближайший отель, чтобы переночевать, а утром вернуться в Иерусалим.
За завтраком все молчали, отходя от бурной ночи, после которой их нещадно хлестала мучительница-совесть. Хафиз, не изменяя своим привычкам, употребил за завтраком лишь молоко и мёд. Эсен тоже не вводила новые традиции, поэтому с чувством собственной важности выпила три бокала шампанского, после чего отправилась собираться в комнату. Мелек же казалась сонной и квёлой, однако съела с утра и подгоревший омлет, и две порции Бенедикта, и даже персиковое мороженое, заедая это всё ярко-зелёными масличными оливками. После завтрака Хафиз переоделся в хлопковый брючный костюм, больше подходящий для Канн, чем для похода по израильским святыням, и из отеля мы напрямую решили поехать к Стене Плача, самому намоленному в Иудаизме месту. Спустя два часа после позднего отправления из-за постоянно опаздывающей Эсен мы всё же добрались до Западной Стены, которую иудеи называют ХаКотэл ХаМарави, а невежественные оскорбляющие туристы, как я, Стеной Плача. Какую бы религию ни исповедовал человек, оказываясь в этом месте, он вдруг осознаёт, что его жизнь вверена Богу, перед лицом которого все равны.
Оглушительный неугомонный шум нагло врезался в мои уши, а монотонное чтение молитв заставило расшевелиться уже забытую мигрень, ритмично покалывающую левый висок. Пришедшие на молитву раскачивались на пятках, делая небольшие наклоны вперед, и я заметил, как многим туристам стало дискомфортно и даже страшно находиться в столь неспокойной атмосфере. Из-за крокодиловых туфель Хафиза и не менее дорогих, привлекающих внимание часов с голубым ремешком все оборачивались на нас, будто укоризненно обвиняя в нескромности и беспримерном нахальстве. Я долго настраивался на разговор с Богом, словно пытаясь подобрать нужные, но такие нелепые словечки. Больше года я не ходил в православную церковь, боясь внутреннего диалога с Иисусом, который, как я был уверен, осуждал меня за мои поступки и даже мысли. И я определённо не хотел просить прощения и тем более благодарить его за всё, что я сделал в своей жизни сам. Это странное чувство я сравнивал с тем, что ощущает не звонивший несколько лет родителям ребёнок, который вроде бы и хотел проявить внимание, но не мог, стыдясь своего бездействия. Признаюсь, всё это время я не ходил в церковь лишь потому, что боялся непонимания Всевышнего. Тогда у Стены Плача у меня так и не получилось осмелиться на разговор с Иисусом, именно поэтому я решил не отличаться от миллионов людей, оставивших записки с просьбами Богу между камнями. Когда Хафиз отвлёкся на рабочее уведомление с экрана смартфона, я достал ручку и принялся на коленке наполнять чистую бумагу чернилами. Мои пальцы предательски дрожали, будто отказываясь писать то, что диктовал мозг. «Я принимаю ислам. Прощай», – эти слова были написаны мною на том клочке, которую я скрутил и ловко запихнул меж других. Я бросил вызов Богу или же бросил Бога – эти мысли так и не покинули меня с того дня.
