Подойдя к набережной Ортакёй, Мелек окружила стая голодных стамбульских чаек, которых она, подобно недавно родившей матери, тотчас принялась кормить. Она общалась с птицами, морем, травой и небом. Бережно дотрагиваясь до воды, Мелек закрывала глаза и что-то шептала. Казалось, будто она умела дружить с божьими коровками, солнцем, ветром и даже шишками. Будто она знала все языки этого мира, будто ей была близко знакома каждая живая клетка планеты Земля. Будто она сама была всей планетой.
– Я поговорила с морем, – нарушила тишину она. – А тебе есть что сказать?
– А что нужно говорить? – в растерянности спросил я.
Она засмеялась, и, взяв меня за руку, подвела к морской глади.
– Это должна решить твоя душа. Пусть вода всё смоет. Не бойся её.
Подойдя поближе, я не мог осмелиться взглянуть, видя в любом отражении лицо того застреленного молодого человека, у которого я отобрал примерно полвека жизни.
Дни и недели в жарком Стамбуле испарялись на глазах. У Мелек было много привычек. Она все время убирала за уши свои русые чуть вьющиеся локоны, приподнимала левую бровь и проверяла тайный, спрятанный за ярким платьем кулон. Мелек говорила чисто и литературно, без пауз и вздохов, будто заучивала заранее написанный каким-то философом текст. Я хотел узнать, кто она, но при всей своей открытости Мелек не позволяла отворить двери моему любопытству. Наши встречи были для меня и долгожданной обыденностью, и существенным поводом смотреть в будущее. Мы часто гуляли, и лишь изредка Мелек соглашалась поужинать в ресторане. Она никогда не разрешала встречать или провожать её, и я принимал её правила, потому что чувствовал с ней одновременно то, чего мне не хватало, и то, что было в избытке.
Однажды в одном из живописных районов Кузгунджук я подарил Мелек золотое колье в виде бьющихся сердец с инициалами наших имён. Но к моему удивлению, она даже не захотела примерить его. Я долго гадал, что прячет эта девушка за одеждой, прикрывающей её тонкую и длинную шею. И чем сильнее она открывалась для меня, тем больше я понимал, что совсем её не знаю. Спустя время я познакомил Мелек с Хафизом и его семьёй. И оказалось, что Мелек могла не только цитировать Достоевского, но и правильно готовить турецкий чечевичный суп эзогелин корба.
– Мелек, а где ты учишься? Или работаешь? – поинтересовалась госпожа Акджан во время ужина.
Признаться, тогда я был очень благодарен тёте Хафиза за то, что она смогла буквально через пять минут после знакомства задать вопрос, который за полтора месяца общения с Мелек я так и не осмелился произнести.
– Я профессионально играла на арфе, а в последнее время готовлю жареные каштаны на площади Таксим.
– А почему ты больше не играешь на арфе? – удивлённо спросила тётушка Акджан.
– Раньше в саду около маминой беседки у нас стояла арфа, которую мне подарили на окончание консерватории. Маме очень нравилось слушать мотивы Менуэта Дандриё за завтраком под искрящееся шампанское, однако после смерти брата она не выходит из своей комнаты, и мне не для кого больше играть. Иногда я исполняю композиции на своём любимом инструменте на берегу моря, в одиночестве, лишь для себя и волн.
После слов Мелек я заметил, что Хафиз стал смотреть на продавщицу каштанов с площади Таксим по-иному: в его трудно читаемых глазах только слепой не увидел был неподдельный мужской интерес.
– Ты утончённая натура. А таких девушек стоит бояться, – ревностно произнесла Эсен.
Хафиз одёргивал сестру весь вечер и все вечера нашего совместного времяпрепровождения. Признаться, Эсен постоянно выводила меня из себя. Она казалась мне провокационной и эпатажной, жаждущей лишь внимания к своей внешности, которую благодаря отделу пластической хирургии в больнице Хафиза она довела до иллюзорного совершенства. Ее карие туманные глаза, за которые Хафиз был готов сжечь весь мир, были всегда подведены ярко-коричневыми стрелками. Ее тонкая талия, которая досталась ей вместо ребер, удалённых на хирургическом столе, и приобретённая на том же месте большая грудь создавали иллюзию идеально сложенного человека. Красивее, чем Эсен я никого и никогда не встречал. Но каждый раз, вставая на прибрежных мысах на морских ежей с ядовитыми иголками, я вспоминал её словесные колкости. Она никого не любила и не скрывала этого факта: нежностью в её жизни был лишь Хафиз, который был единственным удостоенным улыбки неудавшейся пародии главной героини Мериме. Но при всём своём христианском смирении я справлялся с Эсен только тогда, когда рядом была Мелек, действующая на меня лучше любого транквилизатора. Только она могла успокоить бурю отторжения, которую постоянно вызывала во мне сестра Хафиза. Любое зло превращалось в добро рядом с Мелек, и с каждым днём она все больше поражала меня своей самобытностью и дивной внутренней гармонией. Когда я не мог подавить свою агрессию, Мелек играла для меня на божественном инструменте, полностью соответствующем благоговению, которое с она с упованием несла в мир. Я с радостью поменял свой спортивный кабриолет на большой семейный джип для удобной перевозки арфы к берегу моря, и мы с Мелек, уже будучи официальной парой, с лёгкостью нашли заброшенный дикий пляж, находящийся меж кипарисов, пихт и олеандров. Каждый вторник мы встречали закат на этом месте под звуки, которые рождали такие же тонкие, как струны арфы, пальцы Мелек. Казалось, всё, кроме отчаянных горбатых волн Чёрного моря, замирало. Время останавливалось, и, ловя момент, мы его не упускали. Я привозил с собой всё, что любила Мелек и ненавидел я: горький брют, свежеиспечённый турецкий семит и рахат-лукум из лепестков роз и инжира в кокосовой стружке. Мы медленно спешили, и я не успел заметить, как между нами всё неразрывно смешалось: чувства, мысли, морской запах, приторно сливающийся с сосновым, мелодии арфы, плавно переходящие в звон бокалов, наши тела… В первую ночь я увидел тот самый кулон, который упорно прятала Мелек на протяжении нескольких месяцев. На её бронзовой сухожильной шее сверкала прозрачная подвеска с жёлтыми бриллиантами, внутри которой находился ломкий волос песочно-каштанового оттенка. Это был волос брата Мелек, который скончался пару месяцев назад. Я старался не касаться его ухода, дабы не подсаливать ещё не зажившую, дымящую в сестринской груди рану. После уединения мы долго молчали. Мелек уснула лишь утром, успев встретить со мной соловьиный розоволикий рассвет, а я боялся прикоснуться к её выгоревшим от стамбульского солнца волосам, которые пахли то пряным имбирём, то свежим жасмином. Я хотел дышать ею, но не умел, хотел бежать от неё, но не мог. Преступная безукоризненность и безукоризненная преступность. Мелек и я. Музыкант и убийца, которых утром разбудил непрекращающийся марафон телефонных звонков, исходящих от отца Мелек.
С её родителями меня объединяла лишь одна взаимность: мы не знали и не хотели знать друг друга. Я не старался обрести новую семью, а им был вовсе не нужен внезапно объявившийся сын. Каждый раз у Мелек начинали дрожать пальцы, её язык немел, когда на экране телефона появлялось уведомление от отца или матери. Я чувствовал желание Мелек рассказать про нас родителям и одновременно ощущал всю тягостную для неё невозможность сделать это. Спустя время Мелек призналась, что родители не разрешат ей быть с христианином. Безгласная печаль, отражающаяся в каждом движении её изумрудных глаз, молила о помощи. И я уговорил Мелек отправиться в Каппадокию на выходные.
Каппадокия располагается в центральной Анатолии и ведёт свою историю ещё со времен античности. На персидском языке Каппадокия означает «страна красивых лошадей». Это каменистое плоскогорье с континентальным климатом и уникальным ландшафтом. Однако мейнстримовую популярность эта территория приобрела благодаря желанию масс похвастаться фотографией в социальных сетях на фоне сотни воздушных шаров в небе, которые запускаются ранним турецким утром.
Мелек долго решалась на авантюру, но в конечном счете согласилась с моим предложением. Путь из Стамбула в Каппадокию, длившийся более девяти часов, был долог и надоедлив. Добравшись до аскетичного пещерного отеля, Мелек в приподнятом настроении огласила целый список местных достопримечательностей. Однако единственным, о чем я мечтал после трассы, была еда. Пройдя по узенькой каменистой улочке, мы зашли в кафе, где нас радушно встретил хозяин этого заведения, который уговорил нас попробовать фирменные манты Кайсери, названные в честь соседней провинции. Спустя пять минут после нашего прихода, будто чувствуя во мне звериный голод, официант принес нам огромные тарелки с несвойственно крошечными мантами. Обычно это блюдо подают с йогуртовым соусом, томатами и чесноком, однако в этом ресторане к мантам нам предложили лишь пудру из жгучего красного перца. Не насытившись кривыми турецкими клёцками, я принялся заказывать все больше и больше. После первого лакомства мне принесли сарму из сушёных баклажанов с маринованными виноградными листьями и лимонным соком, затем я начал жадно поглощать традиционное блюдо Анатолии – суп арабаши с кусочками теста. Не наевшись и этим, я попросил кабак татлысы, десерт из тыквы, томлёной с гвоздикой в сладком сиропе. Однако и после сладкого блюда приступ свирепого голода не покинул меня: я принялся есть крем из нута с пастой тахини и авокадо, все виды лепёшек пиде, представленные в меню, и популярный в Каппадокии тести кебаб из баранины, приготовленный в глиняном горшке. Всё это я запил тремя стаканами леденящего айрана, в который от неутолимой жажды я нескончаемо добавлял кубики льда. К концу обеда я по привычке захотел насладиться чашечкой ароматного кофе по-турецки с пузырьками и пенкой, которые не получались у меня при попытках его приготовления дома. Мелек, терпеливо ждавшая меня около двух часов, съев лишь салат из сезонных овощей, предложила мне погадать на кофейной гуще. Несуетливо испив кофе, под руководством Мелек я накрыл чашку блюдцем, перевернув всё вверх дном. Мелек вместе с другими посетителями смеялась, наблюдая за моим сухим и неартистичным представлением, однако, начав ритуал гадания, Мелек стала щуриться, подсвечивая фонариком в телефоне кофейную гущу.
