Музыка смолкла, и они остановились, хотя он продолжал держать ее в своих объятиях.

— Я люблю свою жену, — повторил муж. И она почему-то сразу поверила. — Люблю… Но, Генриетта…

— Я люблю тебя, — повторила она прерывающимся голосом.

Леди Фелисия Сэвил, случайно взглянувшая в их сторону, замерла. Жаль, что она уже предложила леди Генриетте свое поручительство для «Олмака», в противном случае искушение отказать было бы слишком велико. Собственно говоря, она и отказала бы. Какой пример подает леди Генриетта молодым, впечатлительным девушкам, позволяя мужу целовать ее на глазах у всех?

Даже она заметила, что Дарби обнимал жену так нежно и в то же время так крепко, словно она была бесконечно дорога и любима. И это необычайное зрелище на миг затуманило глаза Фелисии.

Раздраженно дернув плечиком, она отвернулась.

Доктор Ортолон по праву считал себя лучшим в Лондоне акушером… нет, в самой глубине души он считал себя лучшим в мире. Он окончил Оксфорд и учился в медицинской школе Эдинбурга. И был единственным акушером, которого удостоили чести быть принятым в Королевский медицинский колледж. Терял пациентов он крайне редко, и обычно самые сложные случаи заканчивались благополучно.

Он вполне отчетливо сознавал, что его впечатляющий животик, квадратная челюсть и куполообразный череп (куполообразный, потому что был вместилищем великого мозга) помогали понять окружающим его значимость в этом мире. Более того, природа благословила его голосом, тембр которого напоминал отрывистый тюлений лай, что, несомненно, тоже производило соответствующее впечатление.

— Факты есть факты, — пролаял он, свысока взирая на сидевшую перед ним пару. — Факты — единственное, что я беру в расчет. Вся моя жизнь посвящена выуживанию научных истин из колодца невежества. Так вот, в вашем случае фактов слишком мало. И самый значительный — тот, что вы, леди Генриетта, носите ребенка. Думаю, это мы можем подтвердить.

Дама кивнула, очевидно, усмиренная его звучным голосом, вибрирующим в тихом воздухе.

— Тот факт, что ваша мать погибла, когда рожала вас, может иметь какое-то значение для вашей беременности, а может и не иметь. Прошу извинить за дерзость, но вашей матушке очень не повезло. Ваш покойный отец просто был обязан привезти ее в Лондон. И если бы она находилась под моим наблюдением, хотя в то время я был еще совсем молод, у этой истории мог бы оказаться совершенно иной исход. И сейчас она, вполне возможно, сидела бы в гостиной в окружении любящих детей или даже внуков.

Ортолон бросил строгий взгляд на мужа, который, на его взгляд, совершенно не к месту расплылся в улыбке. Впрочем, возможно, это нервы. Люди в подобном состоянии иногда ведут себя, мягко говоря, странно. За свою практику он еще и не то видел.

— Окруженная любящими детьми, — повторил он, чуть выше задирая подбородок. — Второй факт, который стоит принять в расчет, — это вывих вашего тазобедренного сустава, леди Генриетта, возможно, унаследованный от матери, хотя это увечье вовсе не обязательно является причиной ее преждевременной кончины. Судя по результатам осмотра, леди Генриетта, можно определенно сказать, что, хотя сустав у вас действительно не выдерживает больших нагрузок, все же очевидной деформации не наблюдается. Не вижу причины, почему вы не можете родить здорового ребенка, подвергаясь при этом точно такому же риску, как любая другая женщина.

Он помедлил, дабы убедиться, что его слова надлежащим образом дошли до пациентки.

— Лично я считаю, что причина смерти вашей матери лежит в самих обстоятельствах ее беременности, а вовсе не в болезни ноги. Мне почему-то кажется, леди Генриетта, что вся беда заключалась в ягодичном предлежании, то есть при родах вы шли ножками вперед. Я считаю себя одним из очень немногих докторов, способных принять столь сложные роды, хотя и попытался разделить свои знания с другими акушерами в недавно опубликованном труде «Наблюдение за беременными женщинами с приложением трактата о любви, браке и врожденных болезнях».

Дарби был на седьмом небе. Старый мешок для пудинга, очевидно, согласен иметь Генриетту своей пациенткой, и, похоже, у него достаточно опыта, чтобы знать, о чем толкует. И Ортолону удалось вселить в него надежду. Мало того, Дарби отчего-то твердо верил, что именно этот доктор не допустит, чтобы с Генриеттой случилось что-то плохое. Хотя бы по той причине, что ее смерть может погубить репутацию доброго доктора.

— Да, — заключил Ортолон, — если я буду наблюдать вас, леди Генриетта, в течение всего срока беременности, не пострадает никто: ни вы, ни наследник Дарби.

Он просиял такой самодовольной улыбкой, что Дарби едва не зааплодировал.

Генриетта взирала на Ортолона, как на самого Дельфийского оракула. Дарби вдруг уверился, что даже Бартоломью Батт со своими «Правилами и указаниями» только сейчас был свергнут с трона, сброшенный Джереми Ортолоном и его монументальным трудом.

Дарби снова ухмыльнулся. Сам он не слишком мечтал о ребенке. Зато Генриетта хотела стать матерью. И пусть он последний влюбленный глупец, главное, чтобы Генриетта была счастлива.

Семь месяцев спустя он уже был далеко не так благодушен. По мере того как абсолютно ничем не тревожимая беременность приближалась к завершению, он все больше нервничал, причем без всяких видимых причин. Ежедневные визиты Ортолона обычно заканчивались оптимистическими отчетами. Ребенок находился в правильном положении, головкой вниз, и акушер не предвидел особенных проблем.

И это дитя могло появиться на свет в любую минуту. Если Дарби, разумеется, не найдет способа это предотвратить.

Честно говоря, Дарби слишком поздно сообразил, какую ошибку сделал, доверившись Ортолону. Нужно было на коленях умолять Генриетту выпить снадобье из синей бутылочки. А было бы еще лучше вообще держаться подальше от Лимпли-Стоук. Конечно, при мысли о том, что он так и не узнал бы Генриетту, у него сжималось сердце. Но стоило подумать, что он может ее потерять, и он готов был выть на луну.

Тревога — это не то слово. Он ощущал не тревогу, а страх, уродливый, невыносимый, безумный страх. Джентльмены не должны испытывать ничего подобного. Никаких хватающих за горло эмоций, от которых просыпаешься в холодном поту и на грани истерического вопля.

Он терзался невозможностью повернуть время вспять. По ночам его преследовали сны, в которых он усыпал цветами свежую могилу, а однажды, к его невыразимому ужасу, две могилы, большую и маленькую. И в снах постоянно повторялся момент, когда Генриетта призналась, что ждет ребенка. Однажды он увидел, как она весело смеется и говорит, что это шутка. Он едва не зарыдал от облегчения.

Он стал наблюдать за женой так пристально, как художник наблюдает за моделью. Метался по коридорам, пока она одевалась. Смотрел, как она купается, и с трудом отпускал ее в туалет. Делал вид, что стоит рядом, желая помочь ей подняться со стула и убедиться, что она не поскользнется на лестнице. Она видела его насквозь, о, в ее ясных глазах было написано, что она видит его насквозь. Но она любила его и поэтому не упрекала в глупостях.

По мере того как роды приближались, он все чаще просыпался по ночам и зажигал свечу, чтобы посмотреть на спящую жену. Беременная Генриетта была еще прекраснее, чем он мог представить. Она светилась чистой, прозрачной радостью мадонны, словно все отчаянные желания юности вылились в благодарность за новую жизнь, растущую в ней. С каждым днем она становилась все более безмятежной. Все более уверенной, что роды пройдут благополучно.

А вот Дарби так волновался, что не мог усидеть на месте более пяти минут. Он рычал и шипел на слуг так яростно, что теперь насмерть напуганные горничные старались как можно незаметнее прошмыгнуть мимо него при каждой случайной встрече в коридоре. Но ему было плевать. Что, если это последняя неделя… нет, последний день жизни его жены, и никто, похоже, этого не замечал!