Я и сам это знал. Я – девочка в нулевой степени. Тогда я еще этого не понимал, но теперь понимаю: что угодно в нулевой степени равняется единице.

Так что я был единицей. Единственным на планете. Инородным объектом, пришельцем, случайно упавшим с космического корабля на чей-то балкон. Может, это была правдивая история?

До сих пор, когда я слышу словосочетание «христианская школа», я чувствую запах хозяйственного мыла. Мама каждый день стирала наши с Гордеем белые рубашки: руками, в пластиковом тазике, с разведенным в воде крахмалом – и никакого порошка. («Он только вещи разъедает», – веско заявляла мама.)

Потом она, стоя на кухне, гладила каждую рубашку по сорок минут, и пар от утюга погружал небольшую комнатку в жуткую духоту. Рубашки гладились с утра, обязательно прямо перед школой, и мама для этого вставала в половину шестого. Гладила на кухне, потому что в гостиной-спальне (мы жили в двухкомнатной квартире) она могла помешать отцу. Он там в это время молился либо читал Библию, или псалтырь, или еще что-нибудь.

Уроки начинались в девять, а в восемь мы с Гордеем завтракали – молочными кашами и хлебом с козьим сыром. Козий сыр нам дарила папина прихожанка, которая выбрала папу в качестве «своего священника» и теперь каялась в грехах только перед ним, а заодно иногда делала подарки. Она жила в деревне, и там они с мужем сами готовили козий сыр. Если честно, это гадость, на вкус как пересоленый творог.

После завтрака мы надевали накрахмаленные рубашки и школьную форму. В нашей православной гимназии форма шилась на заказ: одинаковая для всех детей. Так что поверх блузки я носил длинный черный сарафан в пол, а Гордей – костюм: брюки и красивый, безумно красивый пиджак. Он был похож на парадный офицерский китель с блестящими пуговицами и воротником-стойкой. Гордей выглядел в своем наряде как сказочный принц, а я в своем – как служанка. Возможно, тоже сказочная, но от этого ведь не легче?

В конце концов, умытые, причесанные и отутюженные, мы отправлялись в школу. Она находилась в трех километрах от нас, и независимо от погоды мы шли пешком, потому что в общественном транспорте могли помять форму или запачкаться.

Чтобы не было скучно, мы каждый раз придумывали себе развлечение по дороге: например, я считал все красные машины, а Гордей все зеленые, или мы играли в «Кто первый увидит женщину с ярко-красной помадой на губах, тот кричит “Саламандра!”». Это Гордей придумал – кричать «Саламандра». Почему именно она – не знаю.

А однажды по дороге к школе сдохла кошка. Мы этого сами не видели и не уверены, что ей нужно было именно в школу, просто как-то по пути на учебу обнаружили ее труп посреди тротуара. После этого мы каждый день ходили мимо него и проверяли, как он меняется. Гордей называл это «Игрой в разложение», но на четвертый день труп убрали, и мы не смогли отследить все стадии гниения. Я был этому рад: меня дохлые кошки завораживали куда меньше, чем брата.

Как-то так и началась моя школьная жизнь. Хозяйственное мыло, козий сыр и мертвая кошка – все это смешалось для меня в одну большую Божью веру.

Попасть в православную гимназию не так-то просто. В нее не берут невоцерковленных детей, а для того чтобы доказать свою достаточную православность, нужно принести рекомендацию от духовника. На нас такую рекомендацию дал папин друг, игумен Алексей. Думаю, если бы наш папа не был священником, мы бы никогда не поступили в эту гимназию. Особенно Гордей со своими смертными грехами. В рекомендации у него написано, что он хороший послушный мальчик, который исправно посещает храм и участвует в жизни Церкви. Ха-ха-ха. До того как попасть в школу, Гордей ни разу в жизни не молился. И я, честно говоря, тоже.

Мне кажется, я не очень верил в Бога. В школе мы молились в начале каждого дня, и каждый день я чувствовал себя обманщиком, который только делает вид, что является одним из них – из православных.

Впервые я попался в первом классе на уроке по основам православной веры. Их вел отец Андрей, пожилой священник из местной епархии. Он рассказывал нам историю Нового Завета, а я в этот момент сидел, опустив голову на парту и прижавшись щекой к прохладной столешнице: я был измотан пятью уроками, предыдущим была физкультура, и вот последний проходил под невнятную речь отца Андрея. Заметив мой расслабленный вид, он потребовал, чтобы я поднялся.

Это было так:

– Ты! – вдруг сказал он.

Я не понял, что он говорит про меня, ведь лежал и не видел, куда он смотрит, так что не шелохнулся.

– Я сказал: ты! – грозно повторил он.

Моя соседка по парте, Поля Рябчик, пихнула меня локтем. Тогда я, конечно, мигом подобрался и поднял голову. Отец Андрей смотрел на меня, злобно сузив глаза, и лицо у него налилось красным цветом.

– Встань!

Я поднялся.

– Как тебя зовут?

Это был уже третий урок с ним, а он все не мог нас запомнить.

– Василиса.

– Василиса, а дальше? – Он вернулся к столу и открыл журнал. – Фамилия!

– Миловидова.

Я оглянулся на класс: все глазели в мою сторону с жадным любопытством.

– А что у тебя на ногах? – вдруг спросил отец Андрей.

Я посмотрел в пол – на свои ноги. Там были белые кеды, которые я не стал переодевать после физкультуры: твердые школьные туфли натирали пальцы до мозолей.

– Так удобней, – просто ответил я.

Отец Андрей покраснел еще больше:

– Полагаешь, это подобающий вид для девочки?

По его тону я догадался, что «Да» – неправильный ответ. Я пожал плечами.

Священник вдруг начал по-странному говорить: цедить слова, не разжимая зубов. При этом его немного трясло.

– Это подобающий вид для оборванца на футбольном поле, – выговаривал он. – А не для девочки в христианской школе, ясно?!

Я представил оборванца в девчачьем школьном сарафане, и мне стало смешно. Но я сдержался и только кивнул, понадеявшись, что после этого он разрешит мне сесть.

Пытка, однако, на этом не окончилась. Отец Андрей вдруг спросил:

– С чего начинается Новый Завет?

– Что? – переспросил я.

– Первые слова Нового Завета, – процедил он, чеканя каждое слово.

– Я не помню.

Когда я это сказал, сразу десяток рук взметнулся вверх, ребята подпрыгивали на месте и приговаривали: «Можно я? Ну можно я, пожалуйста?»

Прежде чем обратить на них внимание, отец Андрей сказал:

– Не помнишь?! Эти слова знают все, даже самые вшивые грешники, а ты – не знаешь!..

Сказав это, он попросил мою соседку по парте «помочь», и Поля, встав по струнке, без запинки оттараторила:

– В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог!

У Поли все хорошо получалось в этой христианской школе, она любила наши сарафаны, сама утюжила воротнички блузок и знала наизусть десять молитв. Я нарек ее девочкой в седьмой степени, потому что ей не нравились розовый цвет, мультик про пони и детская косметика. Минус три балла.

Выдав правильный ответ, она села так же быстро, как и встала, а отец Андрей язвительно у меня поинтересовался:

– Знакомые слова?

Я уже не видел его пунцового лица – мои глаза застилали слезы, и я изо всех сил пытался удержать их внутри, чтобы они позорно не покатились по щекам. Не в силах ничего ответить, я только кивнул, потому что побоялся расплакаться.

Он сказал:

– Сегодня ты показала всем, что в тебе нет веры в Господа. Очень жаль.

Он наконец-то позволил мне сесть, а остальным ребятам сообщил:

– Это был скверный пример для вас.

До конца урока я бесшумно плакал внутрь себя: слезы наворачивались на глаза, но я не позволял им вытекать, а загонял обратно, где они проходили какой-то неведомый круг и снова возвращались к глазам, а я опять их гнал. Мне было стыдно, что я оказался хуже вшивого грешника.

Когда отец Андрей призвал нас помолиться в конце урока, я сложил ладошки перед грудью и почувствовал себя обманщиком. Вместо настоящей молитвы я шевелил губами, но на самом деле не проговаривал ни слова. Только смотрел на свои сцепленные пальцы и думал: я врунишка, который врет при помощи рук.