– Музыка, музыка! Ты слышишь в воздухе музыку, Пьер? Ах, она переполняет меня, она повсюду! Какая восхитительная мелодия!

– Я – поэт, я слышу в воздухе только слова, и то когда вдохновение соизволит заглянуть ко мне, что случается не так-то часто.

– А я слышу музыку, это как дивный сон, словно весенний ветер, распахивающий окна! Я даже не в силах выразить это словами, но это здесь, или здесь – он взволновано положил руку на грудь, – Это там где душа! Но ты тоже можешь услышать, я сыграю тебе, слушай!

Музыкант кружась пересек комнату, извлек скрипку из футляра, и звуки полились, то плача, то смеясь, наполняя комнату вечерней прохладой и радостью первой зари, вихрями бури и медленными туманами, то шумел лес, то бурлила река, а поэт сидел откинувшись на спинку кресла и думал о чем-то своем, лицо его было мрачным. Он не разделял радости своего друга, даже не друга, а соседа по квартире, которую они снимали вместе уже второй год на самой обычной серой улочке самого обычного, забытого Богом, провинциального городка во Франции. На улочке, совершенно не предрасполагавшей к откровениям свыше, один вид ее, так казалось поэту, уже свидетельствовал о том, что ни разу светлая муза не залетала сюда. А между тем Анри умудрялся слышать в воздухе музыку, наигрывал и день, и ночь новые мелодии, ходил, витая в облаках своих грез, не замечая ничего вокруг! Поэт вынужден был признать – он сгорал от зависти. Как и сейчас, когда печальный вальс наполнял комнату ароматами сада и шепотом листвы, когда звуки, пленяющие и завораживающие, струились из-под смычка. Каштановые кудри музыканта падали причудливыми прядями ему на лоб, и он, закрыв глаза, вальсировал по комнате со скрипкой, в такт рождавшейся мелодии, а поэта душило горе, и обжигала зависть. Да, этому счастью он завидовал. Тому, что Анри может проникнуть за завесу тайны, отринуть заботы и уйти в мир муз и торжества вдохновения. Музыкант кружился по комнате, заваленной листками из нотных тетрадей, книгами, бесконечными неоплаченными счетами, а скрипка пела и пела на тысячи голосов, увлекая душу в головокружительный полет. Прочь! Прочь! Прочь! Туда, где в морской дали чайки скрываются за горизонтом, а полыхающий закат утопает в белых барашках волн. И такой же закат полыхал вдали над лугами и виноградниками за серым и унылым городом, где жил поэт, лишенный вдохновенья, и жил музыкант, который слышал мелодии вечернего неба. Уже более часа Анри сидел, положив на колени толстую нотную тетрадь в потрепанной обложке, и писал, торопливо макая перо в чернила и рассыпая по бумаге бесчисленные причудливые кляксы. Он тихонько мурлыкал под нос мелодию, ту самую мелодию, заполнявшую собой воздух вокруг, которая звенела и рвалась в мир с кончика его пера, кружившегося в такт по нотным строчкам. А поэт сидел неподвижно на подоконнике, следил за соседом тяжелым взглядом и попыхивал трубкой, плотно зажатой в стиснутых зубах. Он жизнь бы отдал, лишь бы снова быть столь же счастливым, как год назад, когда была она – муза, смысл всей его жизни. Та единственная, которой посвящал он свои стихи. Вдохновенье покинуло Пьера в тот же миг, когда Муза, собрав чемоданы, громко хлопнула дверью, предварив свой уход скандалом. Пьер забыл окурок в чашке с кофе! Да … Муза оказалась фальшивой, она не хотела разделить его радости свободной жизни, когда едят из чего попало, а пепельницей служит тапок соседа. Но творить без музы оказалось невозможно, а отыскать вдохновение в бесплотной вечности… Вот Анри каким-то образом нашел. И теперь каждый вечер он кружится в медленном танце, пробираясь среди хаоса их квартиры к скрипке или флейте. Инструмент оживает в его руках, и сладостный, щемящий душу вальс, каждый раз новый, летит над городом к закатному солнцу, и золотые лучи, угасая на кромке горизонта, играют бликами на каштановых кудрях музыканта. Анри был счастлив. Он никогда не бывал так счастлив, как в эту весну и лето, когда в вихре лепестков, что гоняет по окраинам шаловливый ветер, он слышал тысячи мелодий, наполняющих его сердце тревогой и бесконечным блаженством, заставляющих скорбеть и радоваться, кружится и падать в высокую траву. Как искренне он изумлен тем, что Пьер, его лучший друг, его счастливый гений так тосклив, что он не слышит тех прелестных песен и баллад, которыми полон воздух ночи. Ведь разве не ночь была его подругой и музой. Она дарила ему радость вдохновенья, сплетая в рифму слова и строфы, казалось, только с наступлением ночи он брался за перо. Анри поднял глаза и взглянул на темнеющее небо, а после на задумчивое, насупленное лицо поэта: – Пьер! – позвал он, – Я написал! Хочешь послушать?

– Какая разница! – не выдержал поэт, – Что за дело тебе, хочу я слушать или не желаю! Ты все равно играешь, ты счастлив! Ты живешь! А я, по-твоему, должен упиваться чужим счастьем? Каждую секунду сознавая, как я ничтожен, как исполнен зависти и как ненавижу себя за то, что не могу быть искренним с тобой, и разделить твою радость и твое вдохновение! Я должен ликовать, когда изменчивая творческая Фортуна посылает тебе блаженство и радость, которой я достоин не меньше, а может даже больше! Кто вообще придумал, что гениален тот, кто что-то пишет? Зачем ты мучаешь меня, Анри! За что мне такое наказание? Я … Я .., – и Пьер развел руками , подыскивая нужные слова. Его рассудок затуманился, перед глазами все плыло, ему хотелось лишить Анри прекрасного забвенья, – Я ненавижу каждый миг, когда ты кружишься в своем ужасном вальсе, лишенном хоть малейшего … малейшего … Ты бездарность, ты ничтожество, лишенное малейшей искры таланта! А его постиг, настоящее вдохновение, и творчество! И, словно в наказанье, в тот же миг утратил свой талант! Да! Да! Я не слышу музыку в воздухе , я больше в пламени заката, в сиянии звезд ночью не слышу рифмы слов! Я больше не поэт! Но ты – не музыкант, и никогда не был им, и все твои элегии и вальсы, это – пустые, лишенные жизни мотивы, которые ты утром подслушал на рыночной площади, а вечером неумело повторил! И это, по-твоему, я должен слушать с восторгом? – Пьер, – прошептал музыкант дрожащими губами, – Пьер, зачем ты это говоришь. Ведь это ложь. Скажи, что все твои слова не больше чем издевка, чем выплеснувшееся горе, чем гнев, который душил тебя, я не знаю почему… Тебе же всегда нравилось то, что я писал, ты говорил, что это звуки вечности, что это, – слезы навернулись на глаза Анри, а затем тонкими струйками сбежали по щекам, исчезнув в рыжеватой бородке.

– Зачем я должен говорить тебе это? Ведь я уже сказал однажды ? – серые глаза Пьера потемнели, краска прилила к его лицу, не понимая, что делает, он схватил с дивана скрипку и швырнул об пол. Струны взвизгнули и безжизненно поникли, инструмент умер.

– Нет! – Анри упал на колени, дрожащими руками собирая обломки, – Нет … – он поднялся, прижимая разбитую скрипку к груди.

– Ты разбил не скрипку, Пьер, ты разбил мою душу. Ты убил меня, но не словами, которые ты произнес сейчас, а той ложью, лицемерием и завистью, которыми ты был полон все эти годы! Ты убил меня, отравил меня ядом своей неискренности, Пьер! – музыкант откинул кудри с лица, повернулся и вышел из комнаты.

– О, Боже! – поэт присел на край дивана, – Что я наделал … Как я мог излить свой гнев и свою горечь на голову того, кто даже ни разу меня ничем не упрекнул. Он хотел дружбы, он беспокоился обо мне, волновался, что я не пишу. Отвратительные нелепые упреки, я даже в этом потерял свой поэтический талант, если он, конечно, был. Что же я наделал. Я должен догнать его! Анри! – крича, поэт выбежал на улицу, – Анри!

Но музыканта нигде не было.

– Вы не видели Анри? – обратился поэт к соседке, жившей этажом ниже, спешившей домой .

– Вашего друга, с каштановыми кудрями, который играет на скрипке?

– Да!

– Он пошел к реке, вам лучше поспешить, он, словно, не в себе! – встревожено ответила девушка.

– Я знаю, мы поссорились из-за того, что я больше не пишу! Нет, не так. Я оскорбил его, оскорбил его музыку, разбил его скрипку. Я сказал ужасные вещи, и что хуже того, лживые, – и поэт направился в сторону реки.