– К барьеру! – Седеющий мужчина с блестящими черными глазами принял пистолет от секунданта и с неприязнью огляделся вокруг, то ли место он выбрал неудачное, то ли погода мерзкая, но он непривычно дрожал на холодном ветру.

– Не угодно ли вам помириться? – безо всякой надежды спросил секундант. Нет, им не угодно. Ах, как давно это было, но, словно забытый сон, припомнился сейчас Жозефу тот милый испуганный мальчик, оставшийся лежать на влажной траве, вот такой вот траве… Да, как давно… Казалось, все забыто, никогда он больше не сожмет в руке пистолет, не услышит резкое «К барьеру», не придется ни с кем мириться, или говорить, что о примирении не может быть и речи. Но вот этот наглый юнец оскорбил ее, задел грубым словом единственное дорогое на свете существо. Такое не прощается! Невинная доверчивая девушка сейчас осталась дома, заливаясь, должно быть, слезами, а напротив стоит ее обидчик, и все та же наглая улыбка не сходит с его губ. «Сколько раз я смотрел в такие же глаза, – пронеслось в голове короткой мыслью, – но не дыханием ли смерти повеял на меня сейчас холодный февраль?». Жозеф провел рукой по горячему лбу, когда же, если не сейчас найти его той самой пуле, которая так часто пролетала мимо, в тот единственный раз, когда правда на его стороне. Как странно холоден горящий обычно огнем бриллиант, ведь говорят, камни покидают недостойных владельцев, сперва их погубив. Погубив… Луч солнца внезапно сверкнул, пробудилась заря, и что-то привычно свистнуло, а потом подкинуло вверх. Жозефа с головой обдало прибоем и потащило прочь от берега, он постарался вздохнуть поглубже, чтобы нырнуть под воду, надо же, какое море теплое сегодня!

– Убит? – вскрикнул секундант, сколько дуэлей и так растеряться! Даже не закрывался, словно не видел ничего, стоял и смотрел на зарю. А восход, и правда, был прекрасен, на фоне свинцово-серых туч разгоралось ясным ровным пламенем новое утро. А он лежал на траве в какой-то неестественной, отвратительно нелепой позе, секунданты склонились ниже… – Мертв! – прошептал один из них. Волны превратились в корни могучего старого ясеня, они оплетали Жозефа, и словно тянули под землю. В красноватом отсвете пробудившейся зари секундант вглядывался в его лицо, остававшееся неподвижно холодным, но лишенным того умиротворения, которое присуще лицам умерших.

– Жив? – Грудь приподнялась, и с тяжким вздохом душа вернулась в лежавшее на холодной, сырой от росы земле тело, а бриллиант зарделся в лучах утра, словно зажегся вновь пламень согревавшего его духа. Быть может раньше он остался бы холоден и прозрачно чист, но душа человека, с которым связал свою судьбу камень, изменилась за эти годы, многое прошло, но кое-что не ушло безвозвратно. И камень верил и ждал, что темнота рассеется. Еще один тяжкий неровный вздох, потом еще и еще, где-то кружились звезды, полыхал огонь зарниц, но потом все погасло, кануло в тишину.

– Время! Сколько времени прошло! – воскликнул Жозеф вслух.

– Сегодня среда, двадцатое июня, – тихо произнес очень знакомый голос, так часто слышал он этот голос среди кошмаров гнетушего сна, и кошмар уходил, сменяясь покоем и сном. «Так значит очнулся, – пронеслась мысль,– значит открыл глаза?» Но тьма или свет, или это все еще сон? Ночь не отступила, не ушла, мир полон звуков, но нет ни света, ни теней!

– Где я?

– Вы дома, дядя, – тихо произнес ласковый голос, и столько в нем было доброты.

– Хорошо, – говорить вдруг стало очень трудно, мысли начали путаться, наскакивать одна на другую, но среди них отчетливо и настойчиво мелькала одна – над его миром сомкнулась ночь, эта дуэль была последней, а теперь, блуждая слепцом во мраке, он предоставлен будет лишь жуткому хороводу пестрых воспоминаний, а мучительнее всего… Нет, она, конечно, его не бросит, она его любит все той же чистой детской любовью, но как мучительна эта любовь. Кто знает, что будет крыться за ее тихими словами, за этой нежностью в голосе, что отразиться в тот или иной миг в ее лучистых карих глазах?

А время бежит, незаметно проходит, мутною дымкой скрывает от нашего взора камень что-то, а что-то позволяет увидеть, рассказывая сам свою историю. Он полюбил, всем существом своим слился с дуэлянтом и кутилой, однажды нашедшим в себе достаточно сил, чтобы изменить жизнь раз и навсегда, провести свои дни иначе, и однажды снова встать к барьеру, чтобы защитить честь горячо любимой племянницы. Да, душа человека меняется, и меняется постоянно. Туманная дымка вновь рассеялась, и, словно неверное виденье, закружился яркими красками маскарад: звенящий смех, беспечное веселье, прелестная хозяйка бала кружиться в вихре танца, а облокотившись о перила балкона на нее задумчиво смотрит мужчина в красном камзоле и пурпурной широкой маске.

– Эй, маска, обернись! – громко произнес мертвенно-бледный человек в зеленом, позади него стояли два секунданта.

– Что Вам угодно? – тихо спросил мужчина в маске.

– Я пришел свести с тобой счеты! Ты, впрочем, меня, наверное, забыл!

– Дядя, что происходит! – испуганный голос племянницы заставил Жозефа обернуться наугад.

– Все в порядке, этот господин, вероятно, просто обознался, – спокойно ответил он, понимая, что лжет, хотя никак не мог вспомнить, кому принадлежит этот голос, голос из прошлого.

– Нет, любезнейший, я не мог бы спутать Вас ни с кем, встреться мы и спустя столетья! И я говорю Вам, К БАРЬЕРУ!

– Жак? – тихо-тихо, так, что не слышал никто, пробормотал мужчина в красной маске.

– Нет! Остановитесь! Вы не понимаете! – крик замер на устах девушки.

– Оставь нас! – громко и властно, но в тоже время холодно и безразлично прозвучал голос ее дяди, – Пистолеты! Мы будем стреляться здесь!

И этот ледяной тон, голос, произнесший последнюю фразу безо всякого выражения, вернули Жака на двадцать с лишним лет назад, на ту тихую опушку, на мокрую от дождя траву. И этому многое повидавшему на своем веку мужчине стало страшно также, как и тогда, знал бы он… Но в скованных движениях противника ему чудилась осторожная поступь смерти, а Жозеф на слух медленно продвигался между колоннами галереи, сознавая лишь одно – вот он, его шанс искупленя, он же – возможность не ждать старости, не тяготиться этой жизнью во мраке, не томиться бесконечной ночью. А заодно, как можно упустить такое! Оставить в дураках трусливого мальчишку! Зашуршали шаги, совсем близко, ладонь уперлась в колонну… А Жак с ужасом увидел, как прямо перед ним, трусливо спрятавшимся от своей смерти, возник он. Пистолет задрожал в руках, в ушах звенело, казалось, звон наполнил собой воздух, но что это? Почему же не стреляют?

– Давай же, трус, – произнес Жозеф безо всякой насмешки, серьезно и как бы поучительно, – найди в себе хоть раз мужество поднять руку на того, кто всегда был и будет сильнее тебя! Стреляй же, мальчишка! Я дарю тебе этот шанс!

Но руки Жака дрожали все сильнее, ему было стыдно и больно, с каждой секундой становилось все труднее нажать на курок, но тут перед ним встала картина далекого прошлого, его милая сестра, такая юная, такая…

– Убийца, – прошептал он сквозь слезы, – ты убил ее!

– Так стреляй же!

Пробежала искра, грянул выстрел, громко вскрикнула, бросившись вперед, девушка в просторном синем платье. Жозеф почувствовал, как в груди его, там где билось раньше сердце, разливается сладостное жжение, разгорается пожар. Оседая на пол, он сорвал маску, услышал изумленный возглас, и широко улыбнулся. Причина улыбаться у него была: он обманул законы природы, обманул старость и принял смерть, как сам того желал – сраженный на дуэли. А бриллиант в золотой оправе вспыхнул и померк, дух камня стал един с душою дуэлянта, ибо хоть жизнь его и нельзя было назвать образцом добродетели, но его храброе и пылкое сердце заставило камень пробудиться.

В глубинах кристалла снова заклубился туман, и прежде, чем дымка рассеялась, и камень смог продолжить свое повествование, рассеянная сорока выронила его, и он, сверкая, скрылся в водах залива, а птица полетела дальше, к своему гнезду на развилке старого тополя.