Но не заметила подвоха.

*

— Что это за бурда? Отвратительное человеческое пойло. Уокер, ты опять нарушала правило? Что за несносная девчонка… — его резкий тон и безапелляционный взгляд на неё — умирающую словно от перекрестья пул. Он с недовольством делает глоток чёрного горячего кофе, который она робко всучила ему в руки, украв предварительно его с земли. И только чудом не попавшись на нарушении правил, ведь это делать она никогда не умела. И она стала такой глупой — глупее, чем была до.

Просто вдруг решила, что к его чёрному плащу и хмурому взгляду пойдёт кофе. Что такие, как он, — мрачные, усталые, с затаившейся силой в глазах (с капелькой жестокости) — пьют кофе. Что ему понравится. Захотела — и украла. И тут же принесла ему, как собака игрушку верному хозяину. И легла в ноги, ожидая вердикта, не двигаясь, не дыша, мечтая, чтобы он об её присутствии не вспомнил даже.

Она стала его тенью, приспосабливающейся к каждому его движению. Перебирала книги, усердно делала домашние задания. Девочка на побегушках. Близко — но как будто её и нет. Близко — так, что она спокойно могла дышать и жить в его присутствии — но недостаточно, чтобы он смотрел не сквозь неё. А он ворчал, ругался порой невыносимо, уже, видимо, действительно забывая о ней.

Но иногда — когда он вот так вот недовольно, с упрёком, словно ударом в грудь: «Уо-кер», она просыпалась, пугалась, словно её рассекретили и несчастно смотрела ему в глаза, уже готовая извиняться за… что угодно?

— Простите, — лепет звучал жалко, и он пресекал его властным движением руки моментально, а она всё равно, как нашкодивший щенок, смотрела в землю.

— Перестань извиняться, — и снова — излишне резкий тон. — Принесёшь мне ещё… это, — прозвучало не как просьба, а как приказ. — Я проверил твоё домашнее задание по демонологии. Ужасно, Уокер. — И тут тяжёлый вздох и тяжёлый взгляд, от которого она моментально терялась. Вот сейчас-сейчас он скажет, что она не станет демоном. Никчёмная, вообще никем не станет. — И что мне с тобой делать, а, Уокер?

Он сидел неподвижно, скрестив руки на груди, а она посмотрела ему в глаза только на секунду — удивительно сосредоточённо и смущённо одновременно.

У неё есть несколько вариантов, но вам они не понравятся. Она и сама думать об этом боится. Лишь только медленно погибает от цветения в груди под вашим мёртвым взглядом. И — краснеет.

Он отпускает её как обычно — одним лишь небрежным движением руки. А она и рада бы сбежать.

И каждый раз она в коридорах, подальше от заветного кабинета, пытается выдохнуть, полагая, что вдали от него дышаться будет легче — и каждый раз наивно просчитывается, как в первый. Потому что в груди словно что-то натягивается. И от подступающей слабости хочется только сползти по стенке, закрыв пекущие глаза.

И только вечером, спустя несколько часов, она широко их раскрывает, вспоминая, что задание — то, которое он назвал ужасным, — забыла. Молясь каждому из всех богов (зная притом, что существует только один, и не Шепфа; (ду-ра), снова мчит в этот забитый ядом (на который у Вики аллергия) кабинет. Открывает дверь.

И замирает.

Он — с голой спиной, целиком покрытой изрытыми, вдруг начинающими кровоточить ранами — тоже. Она почти физически ощущает, что вторглась наконец-то таки во что-то, куда ей не надо. Он не оборачивается, не двигается, — и именно это (не)движение выдаёт то, насколько он ей не рад.

А у неё в глотке снова что-то цветёт, нагло и больно.

Она подходит ближе, потому что дура. Она заносит пальцы (которые ощущают искристый воздух почти болью), потому что дура — и потому что он её не останавливает.

Вот почему она дура — словно опьяневшая, она проверяет его на прочность, надеясь отхватить кусок побольше, зайти подальше, пока её не отшвырнули. Потому что это всё, на что она могла надеяться — быть рядом, насытиться, пока её не отшвырнули.

— Можно? — хрипло спрашивает она, задыхаясь. И нагло, беспардонно почти касается, уже заготовив миллион оправданий, миллион слов, ни одно из которых не будет правдой.

Я могу помочь. Я могу помогать вам сколько влезет, могу лечить, только не выгоняйте, не выгоняйте…

Он перехватывает её руку на полпути, и оборачивается. Взгляд — острый, стекольный. Она ранится моментально и почти падает ему в ноги, как в первый раз.

— Они не проходят, потому что это наказание. Не смотри на меня как на божество, девочка, понятно? Потому что я далеко хуже, чем ты думаешь. А ты глупишь.

Выплёвывает, словно хочет убедить в чём-то. Больше себя, чем её.

Он что, понял? — вертится паническое в её голове, когда он почему-то всё ещё не отпускает её руку. Она пугается, теряется, забывает все слова.

А потом: «Поздно, поздно», — полынная горечь на губах. Она вовсе не отрицает, что она глупая.

И именно в этот момент в её горьких лёгких что-то скребётся настолько сильно, что терпеть это становится невыносимо. Оно лезет, лезет наружу вместе с чахоточным кашлем и лихорадкой по всему телу, заставляя Вики сбежать.

В туалете она выблёвывает первый цветок — белую розу, корчась всем телом, словно душу выхаркивая. А это всего лишь-то кровь, появившаяся от острых шипов. Цветы его — такие же, как он, под стать. Такие же красивые и шипастые.

Она никогда не любила розы.

Привалившись к стене и еле дыша с закрытыми глазами, она с горечью вспоминает отцовское: «Любовь — это красиво. Это должно принести тебе радость, дочка». Это что, получается, он её обманул? Как всех детей, которым должны сделать укол. Им говорят: «Не переживай, будет не больно, укус комарика».

Не переживай, будет совсем не больно.

Вики чувствовала себя так, словно её предали.

*

Водоворот выплёвывает её как что-то инородное. Коленки и ладони окрашиваются в алый, принимая белой кожей на себя подростковые ссадины (Вики уже давно не подросток, но здесь она чувствует себя младенцем). И вроде бы должно всё зажить, но не заживает. Её раздробленные кости, её царапина от острых когтей на скуле не заживают, не проходят так быстро, как у других бессмертных, а снова и снова заставляют прожить боль.

Её трясёт, как после шока. То ли мышцы ноют от неравной битвы, то ли потому что осознание того, что она натворила, накатывает только сейчас. А в голове звучит насмешливо-агрессирующий голос Ости.

И ты собираешься стать демоном? Ты даже человека убить не можешь.

Она не думала — просто делала. Просто дралась, а потом просто протянула руку, когда должна была выстрелить в висок.

У тебя нет сил даже на это.

Почему она вообще должна делать это? Почемупочемупочему?

Её тело отторгает сам факт жестокости — и из неё наружу выходит (нет, не цветок) скудный завтрак. Слабое тело. В неё пытались впихнуть насильно это, а оно не приняло, не справилось.

— Что я вижу — Уокер снова нарушила кучу правил, — его голос — теперь не насмешливый, а слегка ироничный, смешанный с холодом (ведь ему нет до этого дела) — впервые вызывает в ней не трепет, а волну агрессии. Она на него не смотрит даже тогда, когда он пытается двумя пальцами взять её подбородок, чтобы рассмотреть степень повреждений — лишь резко его отдёргивает, упрямо сдвигая челюсти. Игнорируя тот факт, что его прикосновение унимает бурю цветущих цветений под кожей. Игнорируя подступающие слёзы, делающие двор школы непостоянно и больно-мутным. — Будто для неё они не созданы.