— Ты в порядке? — хрипло спрашивает он и, не дожидаясь ответа, выпрямляется и ищет бешеным взглядом Люцифера. Тот находится быстро, произнося лениво:

— Чего ты с ней так носишься? Она больше не человек. Пара синяков, и всё. Можешь даже сам их вылечить…

Дино подлетает к нему в мгновение ока и съедает окончание фразы кулаком, летящим прямиком в лицо. В мозгу что-то щёлкает и переключается. Костяшки обжигает знакомой приятной болью. (Только от соприкосновения с его лицом костяшки болят приятно).

Дино не останавливается на одном ударе. В голове никаких сигналов, мыслей, лишь вибрирующая злость. Он валит демона на землю, молотя кулаками лицо. Люцифер не сопротивляется.

Гул в теле не успокаивается до тех пор, пока голос ангела Фенцио не ударяет хлестко в спину:

— Дино.

Руки замирают на полпути. Грудь тяжело вздымается. Демон натужно хрипит под ним для всех, а только для него смотрит и улыбается так, будто выиграл главный приз. И этот главный приз — проигрыш Дино.

Ядовитые цветы под кожей всё еще взрываются, разбрызгивая что-то едкое, когда он понимает, что к чему (когда демон тихо и мелодично поёт: «Ра-унд»), но, словно выдрессированный цепной пёс, Дино по одной команде отца поднимается на ноги. В его взгляде — вся непередаваемая бунтующая бездна океана в шторм.

Люцифер изящно поднимается и вправляет одним движением руки себе челюсть. Пламя в глазах прищуренно и злорадно хохочет.

Ты снова проиграл.

— Ко мне в кабинет, — звенящим от ярости голосом говорит Фенцио за спиной и удаляется тяжёлыми шагами.

К Дино возвращается спокойное дыхание. Ему всё ещё хочется разорвать тело демона на части до крови, до рваных тканей, мышц и сухожилий (это желание беспомощно воет в больном теле — бессильном против воспоминания об отцовских плётках), но всё, что ему теперь дозволено, — это безэмоционально и устало выдавить:

— Иди к чёрту. Просто иди к черту, Люцифер.

Демон приподнимает бровь и скалится:

— Я и есть тот чёрт, ан-гел.

========== 3. Гончие Ада ==========

Шрамы иногда чесались. Иногда зудели фантомной болью, но Дино знал, что это не по-настоящему. Это всего-то понарошку, игра — цепочки белых рубцов, хаотичные молочные линии издевались над ним: «А ты помнишь? Не смей забывать, ублюдок».

И было это довольно смешно, потому что Дино и так никогда не забывал.

Удар. Удар. Кнут, разрывая воздух, свистит перед тем, как впиться в кожу Дино, и он успевает уловить этот звук, чтобы подобраться.

Удар.

Он держится за парту, взглядом цепляется за белоснежную ткань рубашки, висящей на стуле. В глазах мутится. Костяшки пальцев белеют. Спина жжётся, но изо рта не долетает ни звука. Челюсти сжаты до хруста, и Дино прикусывает язык — во рту у него теперь точно такой же вкус соли, как и на спине.

Удар.

Крылья абсолютно неподвижны, никаких взмахов; Дино приучил себя оставаться в такие моменты камнем. Он камень. Ему не больно. Ему не больно.

В классе полная тишина — слышно только свистящее дыхание Дино и удары кнута по плоти, которая трескается, разрывается, превращается в распотрошённое мясо.

Поверх старых белых рубцов течёт малиновая кровь. Ангел всё ещё стоит неподвижно, когда отец отходит (слышны медленные шаги, размеренные, с одинаковыми интервалами, Фенцио никогда не спотыкается) и смотрит на результаты своих действий. Даже холодный воздух, обдающий голое мясо, кажется жгучей отравой. Дино чувствует, как слегка трясутся колени, как начинают трястись руки и как тело вибрирует — оно только осознаёт, что с ним произошло. «Только не отключайся, не отключайся», — думает умоляюще Дино и втягивает воздух носом. Сердце стучит так бешено, что толчки отдаются болью во всём теле — особенно в тех местах, где содран слой кожи — и голова начинает кружиться.

— Ты сам знаешь, за что, — холодно говорит Фенцио. Гнева в его голосе не осталось. В глазах — Дино уверен — удовлетворение. Дино хочется зашипеть, заорать, сделать, что угодно («Потому что я не виноват, потому что это всё он, он, он»), но другая его часть видит склонённых к фигуре Шепфе ангелов, сложивших ладони вместе в умоляющем жесте, и внутри что-то отмирает. Картина (что на Земле называется «икона»), ловя на себе лучи из витражных окон, преломляется в разные оттенки, переливается красным, жёлтым, но больше — голубым. Цвет неба.

Он смотрит на их опущенные покорно веки. Ему больше не хочется орать, лишь содрать с себя ещё больше кожи. Он затыкает кляпом ту бесноватую его часть, которая назойливо зудит под кожей: «Убить, убить Люцифера, это он виноват». Оставляет в голове звенящую тишину и заставляет себя опустить голову. На скулах ходят желваки. Он сглатывает — в горле так сухо, что слюна будто катится по наждачной бумаге, и это больно.

— Да. Я виноват.

«Уйди, уйди, только уйди».

— Отлично, что ты это понимаешь. Если такое повторится — получишь в двадцать раз больше ударов.

Дино закусывает губу. Перед его лицом появляется маленький белый пузырёк, и отец уходит, хлопая дверью. Он не сразу заставляет себя подняться — лихорадочная дрожь в теле не прекращается. В голове всё мутится, и он поспешно хватает трясущимися руками пузырёк и выпивает всё до капли. Остановка кровотечения и небольшое уменьшение боли (большая её часть так и нахлынывает волнами, чуть не сбивая с ног) — вот для чего он предназначен. Дино садится на корточки и обнимает колени руками. Веки слипаются, дышать тяжело, кровь в жилах будто замораживается, как и время вокруг.

Ему кажется, он может просидеть так всю жизнь.

Фенцио никогда не бьёт сына по лицу. Дино знал, почему, и от этого было смешно. Все об этом знали, потому что это никогда не было чем-то порицаемым и обсуждаемым, но у Фенцио всё равно ни один шов из идеальной картины не должен торчать. Всё ровно. Всё правильно.

Только Дино был на этой картине аляпистым пятном, но это ничего, ведь даже самое дурацкое пятно можно стереть или прикрыть более красивым узором. Шрамы Дино на спине — те самые более красивые узоры, призванные перекроить его.

На закрытых веках танцует пламя, и в этом пламени навязчиво мелькает образ тех ангелов перед Шепфой. В болящее горло вбивается колом тошнота, заставляя задыхаться, и Дино приказывает себе подняться, подойти к раковине, взять грязную тряпку для доски. Он шипит с каждым прикосновением влажной тряпки к коже. Заставляет себя дышать ровнее. Он не смотрит в зеркало, потому что собственное лицо напоминает ему лицо отца, и от этого тошнит ещё сильнее.

На секунду внутри вспыхивает что-то — что-то, что причиняет секундную боль, даже острее, чем боль от кнута. Но Дино, как сорняк, выдёргивает из себя это. Он — камень. Камень. Ему не больно. Ему не больно. Таким, как он, не может быть больно.

Мраморная маска на лице трещит по швам, но пока он в кабинете, защищённый, спрятанный и почти беззащитный в витражном свете, — можно. За дверью, в круговерти разноцветных крыльев, — нельзя. Тело всё ещё трясёт, и винт боли вкручивается в спину, и крылья мучительно трепыхаются. Дино в агонии смыкает ресницы. Он камень. Камень. Камень.

Когда тело полностью очищается от следов преступления, ангел надевает рубашку. Три раза вдыхает. Мышцы лица расслабляются. Плечи — расправлены. Мысли о боли загнаны на дальний угол сознания. Он делает три ровных шага к двери и выходит.

Люди и бессмертные со всех уголков кидают любопытные взгляды, и они пытаются прожечь его кожу, но на коже у Дино стальная броня. Ему по барабану. Его лицо спокойно, доброжелательно, походка ровная и твёрдая. Никто не смеет подходить к нему, его тело буквально — ядовитый, ядерный сталактит, излучающий: «Не подходи, не подходи, я один», но один придурок, как всегда, нарушает всё, что можно.

Люцифер с настырным непробиваемым лицом врезается в него на полном ходу, прямо каменным плечом в спину — там, где были раны, словно он с точностью до миллиметра знал, где они были на его теле впечатаны. Дино хочется взвыть, заорать, и эта ухмылка у него уже в печёнках сидит. Но он лишь с шумом втягивает в себя воздух. Отойди, блять.