Что ж это такое? Что это, доча?..

– Ну хватит, товарищ генерал!

Прекрасно вы видите и уже с ужасом понимаете, что именно это такое.

Беременна ваша Анечка.

Неимоверно, непоправимо, неслыханно

бе-ре-мен-на!

Прямо скажем – брюхата!

– Здравствуй, папа.

– Здравствуй…

– Там багаж еще…

– Багаж?

– Чемодан и сумка.

– Садись в машину. Степан принесет.

– Он тяжелый.

– Ничего, не надорвется.

Степка был только рад возможности улизнуть, всей своей гусиной кожей ощущая предгрозовую атмосферу и по опыту зная, сколь велика вероятность подвернуться под горячую генеральскую руку.

Аня села на заднее сиденье. Генерал закурил и остался стоять у машины.

Оба молчали и не глядели друг на друга.

Василий Иванович вообще ни на что уже не глядел и ничего уже не видел. Света белого невзвидел наш военачальник, ошеломленный и опешивший в буквальном смысле этих слов, то есть выбитый из седла и контуженный на всю голову – неожиданным и нечестным ударом.

– А может, она замуж… – пролепетал внутренний генеральский голос.

Да за какой на хрен замуж?! Замуж! Чего б тогда скрывать! Не-ет, это для тех, кто поглупей да попроще, а мы и без мужей управляемся, у нас ведь ни стыда уже, ни совести, ни… Ни хера уже у нас нет и не будет!

Дрянь, дрянь, просто дрянь какая-то! Что же ты дрянь-то такая, доча?

Что ж ты натворила-то, а?

Анечка, Анечка, ну как же это?

Стыд-то какой.

Но с каждой секундой приближался стыд еще больший и горший – закипали в широкой груди, подступали к глазам и рвались на свет божий невидимые пока миру генеральские слезы.

И были те слезы совсем не скупыми и, боюсь, не мужскими.

Выручил Степка.

– За смертью тебя посылать! Где тя черти носят, деятель!

(«Деятелем» или совсем уж презрительно «великим деятелем» Василий Иванович называл того, чье ничтожество и никчемность хотел иронически подчеркнуть.)

– Да чо я, виноват?

– Ты у нас никогда не виноват. Пушкин, наверное, виноват.

Может быть, и Пушкин, а уж Ахматова – вне всякого сомнения!

Тут я вынужден согласиться – без нее не обошлось.

О Муза плача!

Пора уже, видимо, объяснить ту роковую роль, которую эта прекраснейшая из муз играла, и то большое значение, которое это шальное исчадие ночи белой имело, к ужасу и гневу генерала, в судьбе семьи Бочажок.

Но сначала, наверное, имеет смысл поближе познакомиться с самой блудной дочерью и попытаться понять, как же это она, папина надежда и отрада, дошла, как говорится, до жизни такой.

Анна Васильевна Бочажок, год рождения 1954-й.

Место рождения – город Ковель Волынской области УССР.

Студентка 3-го курса факультета русского языка и литературы МГПИ им. Ленина.

Ныне находящаяся в академическом отпуске и в интересном положении и – увы – незамужняя.

Когда генерал называл свою дочь красавицей, он был не так уж далек от истины.

Горизонтальные параметры (до беременности, естественно) были вообще идеальны – пресловутые 90–60–90, ну плюс-минус сантиметр. Но рост и длина ног явно не дотягивали до стандартов фотомоделей. Впрочем, этих худосочных дылд на просторах нашей тогдашней родины еще видом не видывали, а по сравнению с красотками «Советского экрана» – от Любови Орловой до Натальи Варлей – Анечкины тазобедренные характеристики казались даже чересчур скромными и недостаточно сексапильными, на взгляд записных бабников.

Но зато глаза!

Вернее, контраст между большущими карими глазами и светло-светло-русыми, с золотым отливом на солнце волосами! Да еще и брови – как в песнях и сказках – соболиные! То есть по определению сайта KakProsto.ru – «широкие, густые и темные. Они придают лицу невероятную выразительность, подчеркивают губы и глаза!».

О, это было что-то!

Что-то, что, как сказал певец пиров и финских скал, красоты прекрасней и говорит не с чувствами – с душой!

Ох, знаем мы эти разговоры с душой!

Знаем не понаслышке.

Вот и договорилась ты, девочка, до беды.

Ну да что уж теперь…

В отличие от трагической героини «Pale fire» Анечка, к счастью, была похожа не на кряжистого папашу, а на красавицу-мать. От Бочажка унаследовала она только цвет обильных волос и среднерусскую форму носа. Нет-нет, толстоносой она, слава богу, не была, но об аристократической горбинке и изысканном вырезе ноздрей северокавказской родни могла только мечтать.

И мечтала. Буквально до слез. Особенно после роковой встречи с Анной Андреевной. Хотя носик был аккуратненький и вполне себе милый, слегка вздернутый.

До середины восьмого класса Анечка оставалась образцовой, да можно сказать, идеальной советской девочкой: круглой отличницей, общественницей, пионерской, а потом и комсомольской активисткой, непременной участницей конкурсов художественной самодеятельности, а спортивные достижения в пионерболе, волейболе и настольном теннисе совсем уж переполняли гордостью и умилением отцовское сердце.

Да что! Да уже с первого дня она была радостью и праздником!

С самого первого дня, когда папа со старшим лейтенантом Дроновым и старшиной Алиевым наклюкались дорогущим шампанским, как поросята (Дронов говорил – как гусары!), и угощали всех знакомых и не очень знакомых офицеров и хозяйку домика, где Бочажки квартировали, тетку Богдану, которая вообще-то была вредная женщина и постоянно дразнила и подначивала постояльцев тем, что «при панах-то было лучше!».

Да куда уж лучше!

А личному составу батареи накупили конфет и пирожков с повидлом и целый ящик ситро!

Потом Бочажки долго занимали-перезанимали деньги, которых не то что до получки – до следующего вечера не хватило.

И как одуревший от радости и перемешанного с самогонкой шампанского Бочажок распевал на плацу: «Ночь весенняя дышала светло-южною красой…» – а Ленька и Алиев пытались дурными голосами подпевать и вместо «гондолы» орали, конечно же, «гондоны» и ржали как сумасшедшие.

А тут – командир полка, и давай их чехвостить и грозить дисциплинарными взысканиями, хотел даже на гауптвахту посадить, но, узнав, в чем дело, поздравил молодого отца и крепко пожал руку, только Дронова предупредил, что больше выходки его терпеть не намерен!

Господи, как будто вчера было!

И как Анечка успокаивалась только у него на руках, а Травиата ревновала и сердилась, и как он укачивал ее (Аню, конечно, хотя засыпала как раз Травушка) и пел свои любимые песни и романсы, и мама твоя запрещала петь «В двенадцать часов по ночам из гроба встает барабанщик», потому что не надо ребенка пугать, и есть ведь нормальные колыбельные, из кинофильма «Цирк», например.

– Ну зачем из «Цирка»? Лучше Моцарта (хотя, говорят, это и не Моцарт вовсе): спи, моя радость, усни, в доме погасли огни… Или в окнах?

Но ты, радость моя, не спала, и не собиралась даже, и таращила свои черные смородины, и смешно так кривила ротик, да улыбалась же! Ну правда, Травушка, улыбалась! – Ну не выдумывай, Вася, они в этом возрасте еще не умеют. – Они, может, и не умеют, а моя дочь мне улыбнулась!