Не дочитав, генерал перескочил еще несколько страниц.
Закрывай поддувало, рассказчик!
Нам никто и ничто не указчик –
Лишь висящий на вахте образчик
Заполненья пустого листа!
Пункт за пунктом диктуют уста,
Вправо-влево каретка шагает.
Это к сведенью жизнь принимают
И приветствуют звоном щита
И меча на петличках блестящих!
Долог век наш, но дольше наш ящик,
Исходящих, входящих, пропащих,
Завалящих, вопящих тщета!
Суть да дело по форме ведутся,
Канцелярские кнопки куются,
Восклицательный знак резолюций
Вырубает дремучий сыр-бор!
Вот он, оперативный простор
Для веденья отчетности полной!
Лишь рисунки и буквы в уборной
С циркуляром пускаются в спор!
Это Демон мятежный поллюций,
Это бес жизнестойкости куцей
В темноте подноготной пасутся,
На учет не встают до сих пор!
Это жизнь забивается в щели,
В швы рубах у служивых на теле,
Мандавошкой кусает в постели,
Невзирая на званье и чин!
Это дух от монгольских овчин,
От варяго-российских портянок,
От сивушных поминок-гулянок,
От храпящих в казарме мужчин!
Это прет самогонная смелость,
Аморалкою кровь закипела!
Заводи персональное дело!..
Но для этого нету причин.
Ведь при взгляде на бланк образцовый
Пропадает эрекция снова,
Ибо мягкая плоть не готова
Смерть попрать, а души не видать,
Ибо служба нам ро́дная мать
И казна нас одела-обула,
Разжимается грязная дуля,
Чтоб оратору рукоплескать!
Двуединая наша основа –
Жир бараний баскакского плова…
– Да что же это такое, в конце-то концов! Ну ни черта же непонятно? Ну не может же быть, что в самом деле псих?! А вдруг по наследству такое передается? Главное, все слова по отдельности вроде понятны, а вместе никакого смысла. Как будто по-югославски или по-болгарски!
– В некотором смысле так и есть. Вы просто не владеете этим языком, понимаете?
– Каким это языком?
– Ну, скажем, современной поэзии.
– А он у вас не русский, что ли, уже?
– Да русский, конечно, просто…
Но генерал меня уже не слушал, он перевернул сразу сантиметра полтора страниц и, к моему удивлению, хмыкнул.
– Что это вас развеселило?
– Да вон. Смешно.
Клизмы куполов направлены
Богу в зад.
И молитвы православные
Ввысь летят.
Чтобы Бога гневом вспучило
Злым назло,
Счастьем сирых и измученных
Пронесло.
– Это вам остроумным кажется? А по-моему, гадость и глупость… Вознесенщина какая-то голимая. Вообще очень странный автор. Поразительно неровный. Есть тексты прямо неплохие, а есть ну совсем говно!
– Может, все-таки – ку-ку?
– Да перестаньте. Никакой не ку-ку. Скорее, всего просто разного времени стихи, есть явно подростковые. А вкуса и строгости к себе не хватило, чтобы выбросить. С андеграундными писателями такое часто случалось.
– С какими?
– Не важно. Читайте уж быстрее. Только задерживаете всех, весь сюжет застопорился, а толку никакого!
Генерал не ответил и продолжил чтение. Дальше были стихи более или менее понятные и менее вредоносные.
Безнадежны морозы авральные.
Март лепечет, печет горячо.
Подрывает основы февральские
Черноречье подспудных ручьев.
Видно, скоро конец двоевластию –
Для успеха работ посевных
Белый царь отречется от царствия
В пользу сброда и черни весны.
* * *
Одуванчики еще не поседели,
Ноги женщин поражают белизной…
– У, кобелина! Ноги его поражают! – не стал дочитывать уязвленный отец.
* * *
А.Б.
Лес красив и добротен,
словно куплен в валютной «Березке».
Я ему инороден,
И злокачественный, и неброский.
ОТК не пройду я,
Если вправду я Божье творенье…
Генерал, взъяренный посвящением, уже не сдерживался:
– Мудак ты, а не Божье творенье! Вон откуда боженька-то у нас объявился, вот кто тебе, дура, мозги твои куриные засирает! А то – академик Павлов! Келдыша бы еще приплела!
И тут хлопнула дверь, и по Василию Ивановичу пробежала вторженья дрожь. Прижав проклятый скоросшиватель к сердцу, колотящемуся, как тот барабан, по которому бухал рядовой Блюменбаум, Бочажок остолбенел и покрылся противным потом.
– Естедей! – заорал во все горло Степка – Ол май трабыл сим со фаревей! Нау ит лукс па ба-ба ба-ба-ба! О ай билив ин естедей!
Он протопал по коридору к себе, но тут же вернулся, продолжая приснившуюся Полу Маккартни песню уже по-русски:
– Нет! Нам! Нет нам не найти, кто же пра-ав, кого-о вини-ить! Нет! Нет! К тебе пути! Нам вчера-а не возврати-и-и-ить! Естедей!
Дверь хлопнула еще раз, и все стихло.
Василий Иванович выдохнул и сглотнул. Он так обрадовался, что его не застукали, что даже и не разозлился на какофонического сынка, которому тысячу раз было сказано не грохать со всей дури дверью и не петь.
Для святой злобы был объект посерьезнее.
* * *
Над книгою в июльский день
Сидел у тещи на балконе.
– Ах ты ж сука! Женатик! Вот в чем дело! Понятно теперь, чего она в молчанку играет. Благородство свое показывает. Принчипесса!.. Ну, Кирюша, ну, сволочь! Доберусь я до тебя! Ох доберусь! И с тещей твоей поговорю, пусть порадуется на зятька!
Сходил за квасом бы – да лень,
Внимал певцам в соседней кроне.
И слышал за спиной стрельбу
И шум цехов телеэкранных,
И говор хающих судьбу
Жены с мамашей богом данных.
За жизнью искоса следил
Жильцов строительной общаги,
Неуловимый кайф ловил
И прикреплял его к бумаге.
Ленивый ветер шевелил
Над ЖЭКом выцветшие флаги.
И кучевые облака
Стояли в небе на века.
