А в остальном все по-прежнему. В Москве жара и скука. Накупайся там за меня. Целую. К.К.»
Глаза, полезшие на лоб, и челюсть, отвисшая, как у сломанного Щелкунчика, – таким увидел генерала голубь, севший на заоконный… Как это называется? Ну не подоконник же? Птица, помнившая баснословную Степкину щедрость, потолклась на этой самой жестяной фигне, привлекла двух других сизокрылых прожор и, разочарованно поворковав, улетела вместе с товарищами промышлять у солдатской столовой.
– Что за херомантия, в конце-то концов?! – наконец сформулировал Василий Иванович.
– Ну что уж сразу херомантия? Стихотворение смешное, конечно, но…
– Да плевать мне на ваши стихотворения проклятые!.. Парадоксель!.. Стихотворения! Мне бы только узнать, кто он, этот гаденыш!
– Да ничего вы тут не узнаете! Ну вот разве что Бродскому автор, кажется, подражает, и не очень ловко!
– А вот мы посмотрим!.. Бродскому… Уродскому! Такой же небось тунеядец!
– Ну вряд ли такой же! Бродский все-таки великий поэт. В свое время Нобелевскую премию получит, между прочим!
– Ой, да знаем мы ваши премии!
И генерал стал еще раз внимательно перечитывать стихотворное послание.
– Какая Мекка? Мусульманин, что ли?
– Ну вы как маленький, Василий Иванович. Ну это метафора такая, неуклюжая довольно…
– Онанизм тоже метафора?
– Ну да, конечно.
– Ну, поздравляю с такими метафорами! Молодцы!
И генерал обратился ко второму письму.
«Привет, Анечка!
Прости, что долго не отвечал: хотел закончить стишок, чтоб послать тебе.
Он вышел какой-то очень странный – длинный и, кажется, невнятный, но… А вот сформулировать, что это за „но“, я не могу. Скажу только – с таким упоением и опьянением я со школьных лет ничего не сочинял.
Напиши, пожалуйста, честно, „пустого сердца не жалей“, как тебе это.
Петров обещал в Питере показать „Лиценцию“ одному человеку, который может переправить ее куда следует. Двусмысленно звучит, да? Но Петров клялся-божился, что человек надежный.
Хотя бо́льшая часть этих стихов мне уже совсем не нравится, но – еже писах писах. Да и смешно всерьез говорить о книге, число читателей которой равняется восьми человекам.
Ну, вот это стихотворение, я назвал его “Зачин”, потому что, кажется, действительно начинается что-то новое. Хорошо бы.
Край ты мой единственный, край зернобобовый,
мой ты садик-самосад, мой ты отчий край!
Я ж твоя кровиночка, колосочек тоненький,
Ты прости меня, прощай
да помнить обещай!
Ты прости меня, прощай, край древесностружечный,
край металлорежущий, хозрасчетный мой,
ой, горюче-смазочный, ой, механосборочный,
ой ты, ой, лесостепной,
да мой ты дорогой!
Ой ты, ой, суди меня, народно-хозяйственный,
социально-бытовой и камвольный наш!
Дремлют травы росные, да идут хлопцы с косами,
Уралмаш да Атоммаш,
да шарашмонтаж!
Литмонтаж, писчебумаж, да видимо-невидимо,
да не проехать – не пройти, да слыхом не слыхать!
Ах, плодово-ягодный, ах, товарно-денежный,
ах, боксит, суперфосфат,
да полно горевать!
– Господи Боже! Это ж белая горячка! Самая настоящая! – ужаснулся злосчастный читатель.
Да полно горе горевать, мать варяго-росская!
Тьфу, жидо-масонские шнобели-крючки!
Что ж вы, субподрядчики, сменщики, поста́вщики?
Что же вы, поставщики́,
дурни-дураки?
Эх вы, дурни-дураки, военно-спортивные,
грозные, бесхозные, днем с огнем искать!
Где же ваши женушки, да где же ваше солнышко?
Хва, ребята, вашу мать,
да горе горевать!
Да полно горе горевать, золотые планочки,
об рюмашечку стакашек – чок да перечок!
Спят курганы темные, жгут костры высокие,
придет серенький волчок
да схватит за бочок!
Придет черный воронок, ой, правозащитные!
Набегут, навалятся, ой, прости, прощай,
ой, лечебно-трудовой, жди-пожди, посасывай!
Бедненький мой, баю-бай,
спи, не умирай!
Прийдет серенький волчок, баю-баю-баиньки,
и дорожно-транспортный простучит вагон.
Заинька мой, заинька, маленький мой, маленький,
вот те сон да угомон,
штопаный гандон.
Заинька мой, попляши, серенький мой, серенький!
Избы бедные твои, пшик да змеевик.
Край мой, край, окраина, краешек, краюшечка.
Совесть бедная моя,
заветная моя.
Совесть, совесть, никуда не уйти мне, матушка.
Тут я, туточки стою, агитпроп мне в лоб.
„Здравствуй, здравствуй“, – я пою, а во поле чисто,
чисто во́ поле, дружок.
Зайка скок-поскок».
– Да-а, – протянул немного успокоившийся, но все еще изумленный генерал. – Типичный бред сивой кобылы. Как же Анечка-то не видит?
– Так, может, это вы не видите? Дочь-то в поэзии побольше вашего понимает!
– Да чего тут понимать-то?! Херомантия сплошная!
– Не балуете вы нас разнообразием суждений, товарищ генерал, не балуете.
– Пусть тя черти на том свете балуют со всеми твоими этими метафорами и херафорами!
Никогда, никогда Василий Иваныч по-настоящему не любил и не понимал поэзию. Начиная с детского разочарования в «Евгении Онегине» (об этом мы расскажем подробно в свое время) он стал ощущать, что без руководящей роли настоящей музыки эти хитросплетения словес чересчур уж двусмысленны (а то и трех-, и четырех-, и n-смысленны) и за редким исключением (Лермонтов, например) не вызывают того невинного и головокружительного парения духа, которое дарили смычковые, медные и даже ударные и которое, по убеждению Бочажка, было смыслом и целью всякого искусства и культуры в целом.
Да даже и оперные либретто! Ну взять ту же «Кармен», о которой уже шла у нас речь. Музыка же просто великолепная, а герои?! Дезертир, ставший уголовником, а под конец и убийцей, и, не побоюсь этого слова, блядь!
А сцена, где этот сброд издевается над офицером?!
«Ах, капитан, мой капитан!»
И пусть не брешут про то, что это, мол, социальный протест такой! Ага! Прям революционерка у нас Кармен! Клара Цеткин и Роза Люксембург! Просто на передок слаба ваша свободолюбивая цыганка, и все!
Как же генерал радовался щедринской «Кармен-сюите» – вся музыка осталась, может, даже и выразительнее еще, а вот бесстыдства этого как не бывало!
Кстати, и «Лакме» с точки зрения верности воинскому долгу тоже подгуляла!
