Ноябрь 2020

Эта ночь для Максима Городецкого вылилась в самую настоящую пытку: головная боль накатывала волнами и подчас становилась невыносимой; бросало то в жар, то в холод, а стоило только закрыть глаза, из бездны всплывали какие-то размытые образы и их голоса сливались в бесконечный леденящий вой. Обрести спокойный сон удалось ближе к рассвету. Однако секунды забытья оказались предательски короткими – истерично верещащий будильник айфона дал старт новому дню.

Городецкий открыл глаза. Всё тот же мертвенно-бледный потолок, траурные занавески, бутылка воды на тумбочке. Сейчас он встанет, заткнёт истеричный будильник, сделает хороший глоток газировки, распахнёт плотные шторы, откроет нараспашку окно и наполнит лёгкие холодным свинцовым московским утром. Контрастный душ, сэндвич с ветчиной, приятно обжигающий кофе, бодрящая сигарета – в этой холостяцкой тишине уже всё давно расписано по секундам.

С 9 до 11 Городецкий погрузится в свой труд по психологии одиночества, в надежде наконец «родить» те несколько важных абзацев. До встречи с новым клиентом останется ещё час, который Максим скорее всего потратит на пешую прогулку по району. Проветрить давящие мысли перед этой встречей просто необходимо – уж слишком всё было неоднозначно во вчерашнем звонке. Голос, будто из загробного мира, просто попросил выслушать и добавил, что деньги не имеют значения. Вся проблема умещалась в шаблонные и размытые «Мне очень плохо». Но в этом «мне очень плохо», помимо вязкого отчаяния Городецкий уловил и вовсе что-то безжизненное – будто человек себя уже давно похоронил и в этом мире присутствует только его медленно разлагающаяся оболочка.

У Максима была сто и одна причина отказать: плотный график, накопившаяся усталость, медленно, но упорно зреющие желание перестать копаться в чужих судьбах и заняться своей собственной; поджимающие сроки по сдачи книги. Но перед тем, как завершить беседу стандартным отказом, внутри у Городецкого что-то дрогнуло. На какую-то долю секунды ему показалось, что незнакомец говорит с ним его же голосом. «Максим Андреевич, мне нужно просто быть услышанным или хотя бы выслушанным, как пойдёт». Эти слова у Городецкого лишь усилили это неприятно свербящее ощущение – на том конце телефона он сам, только на 20 лет моложе. «Принять в себя его прошлое и параллельно содрать свои подсохшие корки», – почему-то мелькнуло у Максима. Он решил на это пойти. Будь что будет.

В последние годы Городецкий следил за собой вполсилы, но при этом он не мог войти в новый день без традиционных нескольких подходов на пресс и 30-40 отжиманий. Прикладывать какие-то особые усилия, чтобы в 42 года поддерживать себя в более-менее приличной форме, ему не приходилось. Он вполне довольствовался своей поджарой фигурой, доставшейся от отца. Хотя иногда по утрам мог подолгу разглядывать в зеркале волосатый торс, приговаривая «И всё-таки дрыщ». Этим утром он также залип на своё отражение, а потом нехотя взял станок, чтобы избавиться от недельной щетины. Выдавив на ладонь добротную горку пены, Городецкий в очередной раз поймал себя на мысли, что из зеркала на него смотрит слишком уставший от жизни мужчина. Разве что тоска в этих глаза тлеет по-прежнему красиво; её всё так же подчёркивают рельефные скулы и тонкая линия безжизненных, давно никого не целовавших губ. Убрав со лба влажную чёлку, Максим начал еженедельный ритуал омоложения. После окончания утренних процедур он в который раз окинул себя оценивающим взглядом. «Да вроде ещё хорош», – сказал Городецкий посвежевшему отражению и вышел из запотевшей ванной навстречу новому дню.

Без пяти двенадцать раздался звонок. Городецкий открыл дверь. В первую же секунду он невольно подался назад. Сработал эффект неожиданности. За десять лет практики ему доставались пациенты самого разного пошиба и наполнения, и всех для себя он раскидывал по своим личным шаблонам: «склад достоевщины», «1000 и 1 комплекс», «типичный фон Триер», «без пяти минут суицидник» и т.д.

Но здесь было что-то совершенно из ряда вон. Взгляд молодого человека, стоящего напротив, отозвался внутри Городецкого чуть ли не физической болью – такой ноющей, которая долго не отпускает. Есть глаза, что пронзают твоё нутро и преследуют во сне долгие годы, а эти два чёрных океана буквально накрыли его взрывной волной. Это было как-то совершенно не типично для мужской особи, но, тем не менее, в этих глазах читалось столько нечеловеческой силы и какой-то отчаянной решимости, что Городецкий в первые секунды ощутил чуть ли не животный испуг.

Концентрация декаданса в этом персонаже, словно сошедшем со страниц русской классики, была в абсолютной гармонии с пасмурной Москвой, уже вторую неделю утопающей в осадках. Весьма небольшой рост молодого человека (как показалось Городецкому, он был едва ли выше 170 сантиметров), вносил некий диссонанс в тот изысканный образ, который диктовало его лицо – аля питерский интеллигент-одиночка, знаток мировой живописи и современной литературы, надменно смотрящий на мир со своих 185-и. Цвет настроения – смоль. Это отчётливо читалось во всём: начиная от ювелирно оформленной копны волос, продолжаясь дорогим облегающим пальто, в меру узкими брюками и завершаясь до блеска отполированными туфлями. Единственное, что нарушало эту картинку «абсолютного зла» –грубая четырёхдневная щетина на бледной и далеко не безупречной коже.

Это моя смерть за мной явилась, промелькнуло в голове у Городецкого. Тогда даже элегантный зонт гостя показался ему не чем иным, как атрибутом тёмных сил и больше напоминал трость булгаковского Воланда. Но в то же время во взгляде незнакомца была какая-то противоречивая гамма чувств: и дикий вызов, и отчаяние утопающего, и робкая просьба о помощи. Хотя Максим по началу увидел не что иное, как мольбу о спасении.

– Здравствуйте. Меня зовут Адриан. Адриан Лебедев. Я вам вчера звонил, – медленно произнёс гость и Городецкий почувствовал, как тот буквально обнимает его своим мягким льющимся баритоном.

Ему поначалу даже не хотелось заполнять возникшую паузу, дабы ещё несколько секунд продлить эту магию первого впечатления. Но тут Городецкий поймал себя на мысли, насколько растерянным он сейчас выглядит и, справившись с собой, пригласил Адриана войти.

Городецкий провёл его в гостиную. С самого утра её освещал лишь тусклый свет настольной лампы и Максиму захотелось добавить освещения, дабы ясно видеть лицо своего собеседника. Обычно Городецкий всегда оставлял приглушённый свет, чтобы избавить себя от необходимости изучать лица самых тяжёлых, практически безнадёжных случаев. И хотя он с порога Адриана отнёс именно к этой категории, что-то его заставило изменить устоявшемуся правилу. Но гость его остановил.

– Не стоит. Давайте лучше без света. И я бы вас попросил выключить настольную лампу.

Помедлив, Городецкий молча исполнил просьбу Адриана.

– Так будет совсем темно. Просто я привык видеть лицо собеседника.

– Насколько я знаю, психолог работает с самим человеком, а не с его лицом.

Адриан внимательно осматривал гостиную. Её интерьер был выполнен в чёрно-белых тонах. С точки зрения психологии чёрный цвет у человека ассоциируется с негативом, но при оформлении помещения Городецкий думал прежде всего о своих внутренних запросах и на тот момент не планировал принимать клиентов на дому. Хотя в каком-то журнале по дизайну он прочитал, что такое сочетание цветов подсознательно воспринимается как защита от стресса и внешних раздражителей. Адриан заметил, что цвета в гостиной были распределены поровну и это ему сразу не понравилось. У молодого человека от природы были безупречный вкус и чувство стиля, и для привлекательной картинки ему не хватало преобладания одного цвета над другим.