«C детства помню строки…» C детства помню строки маминой руки: «Станция Потоки, хутор Кияшки». Сердце улетало в теплые края, словно под Полтавой родина моя. Там, в тени акаций У тропы на Псел, Невдали от станции, Дед наш кров нашел — Белая хатынка, запах кизяка. вечерами кринка парного молока. И почти у берега, Не высок, не густ. Рос с начала века Барбариса куст. Кременчуг
Замер мост в предполетном Последнем порыве. Тополя-часовые стоят над рекой. На крутом, на кремнистом днепровском обрыве — Город предков моих. Кременчуг дорогой. Дорогой мой, забытый, Историей битый, Осушил сию чашу До самого дна. Разве только плотиною и знаменитый, Ты – мой город, И слава тебе не нужна. Мягкий говор – то суржик, А то ридна мова. Теплый камень домов, Пыльный воздух дворов. Жизнь с тобой обошлась Непомерно сурово. Только Днепр не суров, Только Псёл не суров. Нас просили курганы Забыть наши раны. Всё простили нам рощи, Что в пойме реки. Те, кого не приветили Дальние страны, Возвращайтесь домой — В Омельник, в Кияшки. Травы стелются там. Там и ласточки вьются, Горизонт убегает, куда ни ступи. Пусть паны себе между собою дерутся, Нам так вольно дышать В кременчугской степи! Песенка о дамском портном У деда моего была машина «Зингер», и он, когда работал, пел. На той машине золотом был нарисован Сфинкс, и он задумчиво смотрел. Иголка стучала, и шпуля жужжала, педаль под ногою как будто дышала, а старый Сфинкс задумчиво смотрел. Давно на свете нет Ни Зингера, ни деда, от дома не осталось и следа. И даже если Сфинкс бездомный бродит где-то, ко мне он не вернется никогда. Но шпуля жужжит, и машина вздыхает, и строчка под песенку вдаль убегает, туда, где, наверно, никто не страдает, Один лишь старый Сфинкс туда смотрел. Полынь Сорву я веточку полыни, Потру ладонь ее цветком — Степная горечь Украины Повеет в душу ветерком. Увижу Днепр, и Псёл сонливый, И блеск ужа в траве густой, И молчаливый-молчаливый Над тетей Дашей крест простой. Увижу круг степей огромный, За ним вдали морскую синь. И запылает ночью темной Звезда Полынь… Услышу скрип возов воловьих, Чумацкий окрик «цоб-цобэ!» И тихий зов любви и крови, Полынь, к тебе. Моя душа Пришел тот, кто всё знает, и сбил меня с толку, сказав, что то, что я пишу, никого не задевает, и что сам я не интересен ни современнику, ни потомку, что все так пишут, – и это даже не стихи, а стишки, что в моих книгах самое ценное – корешки и что лучше бы прятать подальше свои грешки. Но стоило только ему удалиться, как снова стала музыка литься, и зазвучали в душе слова, и я выяснил, что душа жива, что, недотепа и недотрога, она поет не для него и даже, – дорогая моя, прости меня, – не для тебя, а для Господа Бога. «Как страстно хочется покоя…» Как страстно хочется покоя …в соседство Бога скрыться мне! А. Пушкин Как страстно хочется покоя, Освобожденья от всего! Брести дорогою степною — И никого! И никого… Где нет мольбы – там нет страданья, Где нет страданья – нет любви, Ни жалость, ни воспоминанья, — Ничто, ничто… Иди, живи, Бреди дорогою степною, Гляди на кудри облаков. Труды, долги – да Бог с тобою! Оставь их без обиняков. Ты обретешь покой и ясность Незамутненного чела. Но только бытия напрасность Тебе в чело бы не пришла! Мертвые буквы Живые слова поменял я на мертвые буквы, живые мечты поменял я на мерные будни, что тащутся, не поспешая и неотвратимо, и тихо летейские струи уносят что было. На месте свиданий, на месте горящих страданий, на месте всезрящих прозрений — лишь мертвые буквы остались, как мертвые губы, читай, не читай их, целуй, не целуй — не воскреснут. |
