Из далекой теперь Чечни наконец-то пришел наш контейнер. Когда открыли его возле подъезда дома, я ахнула – он полупустой. Вернее, пришли только дрова, то есть остатки от мебели. А одежды нет. Вообще нет. Посуды тоже нет. Покрывала, одеяла, ковры – все украдено. Даже это нужно будет покупать. Вот напасть. Накопленное мной годами добро пропало. Мало того, что мы с сыном без крыши над головой, а теперь еще и без вещей. Ну что теперь делать?
Я пришла к единственным родным мне людям. Обида душат меня:
– Тетя Аня, может у вас есть какая-то ненужная одежда? Нас полностью обворовали. У меня даже кофточки нет на смену.
– Конечно, Виолочка, и тебе, и Игоречку что-нибудь подберем, – она начинает вытряхивать вещи своей семьи из шкафов. – В этих шкафах столько добра скопилось, что давно пора половину раздать. Очень даже хорошо, что ты без вещей осталась, – «утешает» меня тетя.
– Шутите?
– Шучу, конечно. Но ты же понимаешь, что женщина, которая говорит, что ей нечего надеть – просто в шкафах давно ревизию не проводила.
Я смеюсь от такого подхода к делу. А ведь она абсолютно права!
– Понимаешь, – продолжает она философские рассуждения, – когда я была молодой и красивой, то одевалась, как королева. И если три месяца ничего не покупала, просто заболевала. А женщине болеть от такого ужаса, как отсутствие новых покупок категорически противопоказано!
Тетя Аня развивает бурную деятельность, опустошая свой гардероб и не забывая обзванивать подружек. В результате ее энергичных действий к вечеру у меня уже упакованы две огромные сумки. Все, что было лишнего у друзей и знакомых моей тети, перекочевует ко мне. Людская доброта не знает границ. Вещи, конечно, не новые, но добротные. Низкий поклон им за это. Первое время перебьемся, а потом я заработаю, и все сама куплю. Иду домой, тащу неподъемные сумки, и улыбаюсь, вспоминая слова тети. Мы с сыном живы, здоровы и меня окружают добрые люди. Выживем. Я же сильная женщина.
Каждый вечер, ложась спать, молюсь за спасение своих родителей: таких стареньких и беззащитных. Телефонные переговоры с ними не приносят облегчения, ведь там, в родной Чечне, что-то назревает. А я пока ничем не могу помочь. Быстрее бы дали на работе жилье. Не привезу же я их на съемную квартиру. От этой неопределенности ноет душа. И я снова корю себя за то, что смалодушничала, уехала, ведь там, за тридевять земель отсюда, остались родители. От этих мыслей я беззвучно плачу, понимая, что им пока помочь не могу. И от этого бессилия перед обстоятельствами хочется не плакать, а выть волчицей.
3
Два года пролетели, как один день. Подходит к концу 1994 год. В далекой и родной Чеченской республике началась война. Сразу же прервалась связь с родителями. Каждый вечер после работы бегу на почту, пытаясь им дозвониться. Мне почему-то кажется, что так надежнее: когда с почты звонишь, а не по домашнему телефону. Но связи нет. Телефонистки, увидев меня вновь, лишь отрицательно качают головой. И я уже не задаю им глупых вопросов. Письма не доходят уже давным-давно. Перед самой войной я отправила маме посылочку с инсулином. Ведь там такие, как она, больные диабетом остались брошенными на произвол судьбы. В посылку кроме инсулина положила конфеты, печенье, сушки. Затем, немного подумав, сверху положила тетрадный лист, на котором фломастером крупными буквами написала: «Люди добрые, берите отсюда, что хотите. Только лекарство, пожалуйста, передайте моей больной мамочке. Спасибо». Но мама посылку до войны получить не успела. Да теперь, наверное, и не получит. Как же она там без лекарства?
Днем на работе я загружена делами и как-то все проблемы и тревоги отодвигаются на задний план, а вот вечером начинается кошмар. Ведь по телевидению новости одни страшнее других. И я не могу себе простить, что оставила стареньких и беззащитных родителей одних. Ведь для них эта война вторая в жизни. Сынок успокаивает меня:
– Мам, ты же знаешь характер деда: они обязательно выживут. Если он в Отечественную войну выжил, то сейчас точно все будет хорошо. Вот скоро война прекратиться, связь наладят, и поговорим с ними. А потом мы их сюда привезем, и будем снова жить вместе. Мам, а когда меня в армию призывают, можно я в Чечню попрошусь?
– Нет! – вскрикнула я от испуга. Но быстро взяв себя в руки, нежно обняла сына. – Нет, я этого не перенесу. Сыночек, прошу тебя: служи здесь. Пожалей меня.
– Все, все, мамуля, я просто спросить хотел. Думал, поеду в Чечню и бабулю с дедом найду.
– Нет, мальчик мой, не оставляй меня одну.
Он стал гладить по спине:
– Ну, ты совсем старушка стала, сейчас еще заплачешь. Да за меня в военкомате «покупатели» чуть не передрались. У меня же теперь диплом фельдшера, в наш госпиталь зовут служить. Мне самому такое предложение интересно. Я люблю медицину. И обещаю, что буду служить в нашем госпитале. Никуда я от тебя не уеду, не бойся.
Как я понимаю Игоря! Он, конечно, переживает и за деда с бабулей, и за друзей, которые остались там, где свистят пули и рвутся снаряды. Выжили ли они? От этой неизвестности ему хочется бежать в Грозный, защитить всех от войны. Да только бежать далеко. В «Новостях» показывают разрушенные улицы, дома, толпы беженцев. Эти несчастные люди похожи на тени. Я, вглядываясь в их лица, измученные войной, ищу знакомых. В глазах у беженцев такой жуткий страх! И когда же это все прекратится? И вообще, кто мне объяснит, – кому нужна эта война?!
Мне вспомнилась история жизни отца, бесстрашно сражавшегося в самом пекле Великой Отечественной войны. Его трижды считали погибшим, и матери отправляли скорбные похоронки. Но он выжил и дошел до Берлина. Чтобы попасть на фронт, он приписал себе недостающий год. И летом 1942 года высокий крепкий семнадцатилетний парень, работавший молотобойцем в кузнице станицы Вознесеновской, пошел добровольцем в армию. Новобранца отправили в учебный пулеметный батальон. Немцы стремительно рвались на Кавказ к нефтеносным районам. И курсанты, не успев доучиться, в сентябре месяце приняли первый бой у своей же станицы. Они сражались за родную землю так отчаянно, что вражеские войска не смогли пройти через их позиции.
В январе 1943 года учебный батальон был переброшен к станице Крымской в помощь полку, попавшему в окружение, храбро отбивавшемуся от наседавших немцев и румын. Когда прибывшие курсанты увидели поле боя, то застыли от ужаса: не было видно ни клочка земли. Только трупы… Эта небольшая лощина получила скорбное название «долина смерти». Едва курсанты успели окопаться, как началось немецкое наступление. Окруженные дрались насмерть. И когда поступил приказ прорываться, то через вражеское кольцо прорвались лишь единицы. Папа был контужен, но смог вынести на себе из огня тяжелораненого командира взвода бронебойщиков. А в штабе посчитали, что все погибли и поспешили оправить матери моего папы похоронку.
После госпиталя его направили служить в 318-ю стрелковую дивизию, занимавшую оборону под Новороссийском. Фашисты превратили город и окрестные высоты в крупный узел обороны. Немецкие торпедные катера ходили у побережья, срывая снабжение советских частей, и нашим солдатам из-за этого приходилось часто голодать. Поэтому пролетающие над окопами самолеты У-2 сбрасывали им мешки с сухарями. Красноармейцы знали, что в этих легких самолетиках сидят девушки. И наблюдая, как они улетают за горизонт к вражеским позициям, желали им удачи.
Но, к сожалению, если в сторону врага летело по семь-восемь самолетов, то возвращались обычно не больше двух. Однажды прямо в окоп, в котором сидел отец, упал мешок с сухарями. От него шел такой душистый хлебный запах, что он не выдержал и вскрыл его. Солдаты не ели уже шестые сутки, и все, кто был рядом, протянули руки за лакомством. Но тут внезапно появился замполит, и, приставив ко лбу папы пистолет, стал угрожать ему расстрелом. Но взводный вступился за пулеметчика и сказал, что за проявленное мужество и героизм солдата представили к ордену Ленина. Взбешенный замполит убрал пистолет, и, сбегав в штабной блиндаж, разорвал представление на награду. Так из-за одного сухаря отца лишили награды и едва не расстреляли.
