Меня пугает ответ, нечетко сформировавшийся в моем сознании.

Я замечаю, как что-то тяжелое стремительно приближается к моему затылку, но уже слишком поздно.

– Ты нас слышишь? – голос неестественный, искаженный каким-то электронным прибамбасом. Странно, но он напоминает мне таунинский голосовой ящик.

Я молча киваю. Я сижу в темноте, руки у меня связаны за спиной. Что-то мягкое, шарф или галстук, туго завязано у меня на голове, закрывая глаза.

– Извини, что приходится действовать так. Будет лучше, если ты нас не увидишь. В этом случае, когда твой таунинец к тебе подключится, ты не сможешь нас выдать.

Я пробую веревки на запястьях. Они завязаны очень надежно. Избавиться от них самостоятельно невозможно.

– Вы должны немедленно прекратить все это! – говорю я, стараясь придать своему голосу как можно больше властности. – Я знаю: вы полагаете, что схватили коллаборациониста, предателя человеческой расы. Вы считаете это правосудием, справедливым возмездием. Но задумайтесь. Если вы сделаете со мной что-нибудь плохое, вас рано или поздно схватят и все ваши воспоминания об этом событии будут стерты. Что хорошего в отмщении, если вы даже не будете ничего помнить? Для вас этого как бы и не будет вовсе.

Электронные голоса смеются в темноте. Я не могу определить, сколько их, какие они – старые, молодые, мужчины, женщины.

– Отпустите меня.

– Отпустим, – говорит первый голос, – после того как ты прослушаешь вот это.

Я слышу щелчок нажатой клавиши, и затем звучит бестелесный голос:

– Привет, Джош! Вижу, ты нашел ключ к решению загадки.

Голос – мой собственный.

– …Несмотря на обширные исследования, полностью стереть все воспоминания до сих пор никак не удается. Подобно старому жесткому диску, сознание Перерожденного по-прежнему хранит следы этих старых нервных путей, спящих, ждущих нужного толчка…

Угол Уокер и Линкольн, мой старый дом.

Внутри разгром, мои игрушки разбросаны повсюду. Дивана нет, только четыре плетеных кресла вокруг старого деревянного кофейного столика, на крышке которого полно круглых пятен.

Я прячусь под креслом. В доме тихо, царит полумрак – это или раннее утро, или поздний вечер.

Снаружи доносится крик.

Я выбираюсь из-под кресла, подбегаю к двери и распахиваю ее настежь. У меня на глазах таунинец своими первичными руками поднимает высоко вверх моего отца. Вторичные и третичные руки обвиты вокруг отцовских рук и ног, обездвиживая его.

Позади таунинца на земле распростерто тело моей матери, неподвижное.

Таунинец дергает руками, и мой отец снова пытается закричать, однако у него в горле скопилась кровь и изо рта вырывается лишь бульканье. Таунинец снова дергает руками, и я вижу, как моего отца медленно разрывают на части.

Таунинец опускает взгляд на меня. Кожа вокруг его глаз растягивается и снова сжимается. Запах неизвестных цветов и специй такой сильный, что меня рвет.

Это Кай.

– …Вместо настоящих воспоминаний они заполняют твой рассудок ложью. Состряпанными воспоминаниями, которые рассыпаются на части при ближайшем рассмотрении…

Кай подходит ко мне. Я сижу в клетке. Таких клеток много, и в каждой сидит человек. Сколько лет мы провели в темноте и изоляции, не имея возможности формировать осознанные воспоминания?

Никогда не было никакого ярко освещенного класса, философской лекции, косых солнечных лучей, проникающих в окна по западной стене, отбрасывая на полу ровные, четкие параллелограммы.

– Мы сожалеем о том, что так получилось, – говорит Кай. Его голос наконец реальный. Однако механические интонации опровергают смысл слов. – Мы уже давно это повторяем. Те, кто сделал все то, что, как ты утверждаешь, ты помнишь, – не мы. Какое-то время они были необходимы, но теперь они наказаны, устранены, забыты. Пора двигаться дальше.

Я плюю Каю в глаза.

Кай не вытирает мой плевок. Кожа вокруг его глаз сжимается, и оно отворачивается.

– Ты не оставляешь нам выбора. Мы должны сотворить тебя заново.

– …Они говорят тебе, что прошлое осталось позади, умерло, его больше нет. Что они стали новыми и не отвечают за то, кем были прежде. И в этих утверждениях есть доля правды. Совокупляясь с Каем, я заглядываю в его сознание, и там не осталось ничего от того Кая, которое убило моих родителей, того Кая, которое издевалось над детьми, заставляло нас сжигать свои старые фотографии, стирать все следы нашего прежнего существования, которые могли бы помешать тому, что таунинцы запланировали нам на будущее. Они действительно мастерски умеют забывать, как и утверждают, и это кровавое прошлое действительно кажется им чем-то бесконечно далеким и чуждым. У того Кая, который является моим возлюбленным, на самом деле другой рассудок: невинный, чистый, незапятнанный.

Но они продолжают ходить по костям твоих, моих, наших родителей. Продолжают жить в домах, отнятых у тех, кого убили. Продолжают осквернять правду отрицанием.

Кто-то из нас принял коллективную амнезию как плату за то, чтобы остаться в живых. Но не все. Я – это ты, и ты – это я. Прошлое не умирает – оно вытекает, просачивается, проступает, дожидаясь своего шанса хлынуть потоком. Ты – это твои воспоминания…

Первый поцелуй Кая – склизкий, грубый.

Первое проникновение Кая в меня. Первое вторжение его сознания в мое сознание. Ощущение полной беспомощности, когда со мной делают нечто такое, от чего я никогда не смогу избавиться и после чего я больше никогда не буду чистым.

Запах цветов и специй, запах, который я никогда не смогу забыть, от которого никогда не смогу избавиться, потому что он не просто проникает через мои ноздри – он укоренился глубоко у меня в сознании.

– …Хотя вначале я старался проникнуть в среду ксенофобов, в конечном счете это они проникли в меня. Их подпольные архивы Завоевания, показания очевидцев, общие воспоминания в конце концов пробудили меня от спячки, позволив восстановить свое прошлое.

Узнав правду, я тщательно спланировал свое отмщение. Я понимал, что сохранить все это в тайне от Кая будет непросто. Но я кое-что придумал. Поскольку я состою с Каем в браке, в отличие от других сотрудников БЗТ, я не подвергаюсь регулярным проверкам. Жалуясь на плохое самочувствие и избегая интимной близости с Каем, я мог полностью уклоняться от проверок, по крайней мере какое-то время.

Я создал другую личность, носил маску, поставляя ксенофобам то, что им требовалось для достижения своих целей. Все мы носили маски – на тот случай, если кого-нибудь из заговорщиков схватят, ведь так проверка его сознания не разоблачит остальных.

Маски, которые я ношу, чтобы проникнуть в среду ксенофобов, – это те маски, которые я раздаю своим собратьям-заговорщикам…

– Затем я приготовил в своем сознании неприступную крепость на случай своего неизбежного ареста и последующего Перерождения. Я в мельчайших подробностях вспоминал гибель своих родителей, снова и снова прокручивая события, до тех пор пока они не запечатлелись навечно у меня в памяти, до тех пор пока я не убедился в том, что Кай, которое наверняка вызовется готовить меня к Перерождению, вздрогнет от ярких, живых образов и, охваченное отвращением при виде крови и насилия, остановится и не станет проникать в мое сознание слишком глубоко. Оно уже давным-давно забыло то, что совершило, и нисколько не хотело, чтобы ему об этом напоминали.

Уверен ли я в том, что мои воспоминания верны во всех деталях? Нет, не уверен. Я восстановил их через неясный фильтр детского разума, и, несомненно, их подправили, окрасили воспоминания всех тех, кто остался в живых. Наши воспоминания перетекают от одного человека к другому, образуя коллективную ненависть. Таунинцы скажут, что эти воспоминания не более реальны, чем те, которые ввели нам они сами, но забыть – гораздо более тяжкий грех, чем помнить слишком хорошо.