— Я видел, как мама кашу готовит, старался занимать. Уж я не подведу, будь уверена, — важным тоном произнес Сашка, будто уже взрослый и даёт мне, ребенку, наставления.

Взрослые уехали, а мы растопили плиту. Сашка насыпал полную кастрюлю крупы и воды налил доверху.

— Не много ли воды? — спрашиваю. — Размазня получится.

— Ничего, мама всегда так делает.

— А крупы? Мы столько не съедим.

— Зато на завтра останется, — махнул рукой Сашка. — Не отвлекай.

Ну, я молчу, смотрю, как Сашка кашу варит, то есть не варит, а сидит да на кастрюлю смотрит, она сама варится.

Вдруг крышка на кастрюле приподнялась, и из-под неё каша лезет.

— Сашка, — говорю, — что это? Почему каша лезет?

— Куда?

— Шут её знает куда! Из кастрюли лезет!

Сашка схватил ложку и стал кашу обратно в кастрюлю впихивать. Мял её, мял, а она опять лезет! Что за безобразие такое? Еда ведь…не живая!

— Не знаю, — говорит Сашка, — что это с ней? Может, это значит, что каша готова.

Попробовали оба: нет, абсолютно твердая. Я заметила и вторую странность: куда делась вода? Крупа не только твердая, но и абсолютно сухая, о чем я и сказала.

— Не знаю, — говорит. — Я много воды налил. Может быть, дырка в кастрюле?

Стали мы кастрюлю осматривать: никакой дырки нет.

— Наверно, испарилась, — говорит Сашка. — Надо ещё подлить.

Он переложил лишнюю крупу из кастрюли в тарелку и подлил в кастрюлю воды. Стали варить дальше. Варили, варили — смотрим, опять каша наружу лезет.

— Черт возьми! — не выдержал, в конце концов, Сашка.

Схватил ложку, опять стал лишнюю крупу откладывать. Отложил и снова бух туда кружку воды.

— Вот видишь, — говорит, — ты думала, что воды много, а её ещё подливать приходится.

Варим дальше. Что за комедия! Опять вылезает каша. Я говорю:

— Ты, наверно, много крупы положил. Она разбухает, и ей тесно в кастрюле становится. Ты ведь говорил, что умеешь варить.

— Я смотрел, как мама готовит.

Я посмотрела на часы: неужели тетя Таня всегда готовит так долго? Это сколько же семье приходится ждать завтрак!

Сашка варит, то есть не варит, а только и делает, что лишнюю крупу в тарелки перекладывает. Весь стол уставил тарелками, как в ресторане, и всё время воды подливает.

— Хватит, — говорю. — Мучиться. Давай попробуем.

Каша горькая, есть просто невозможно. В конце концов нашли мы банку из-под варенья и остатки вылизали. Надо же, насколько сложно варить кашу!

Андреевский помолчал. Я с интересом посмотрела на его сухощавое черноусое лицо.

— Александр исключен из комсомола, — коротко отрезал он.

— Саша? За что с ним так? — мама с удивлением посмотрела на гостя.

— Влип в какую-то глупую историю с поддержкой правой оппозиции, — фыркнул гость.

— Что за история? — отец бросил на него испытующий взгляд.

— Да я в сущности и сам подробностей не знаю… — поморщился Андреевский. — У них в институте нашли каких-то сторонников «правого уклона» на Шестнадцатом съезде. А Саша по глупости ляпнул на комсомольском собрании, что они честные люди и не виноваты. Ну и пошло поехало — обвинили и его в сочувствии правому уклону.

Сашка закончил школу в двадцать девятом и пошёл работать на завод. Отец спорил с ним, мол, поступай в вуз без трудового стажа, но он заупрямился — стране, мол, нужны сейчас рабочие. В политехнический институт он пошёл только через два или три года, отработав стаж. За что его так, я не понимала, но молчать не могла.

— А что такое «правый уклон»? — спросила я.

— Настя! — строго прервала меня мама.

Наш гость прищурился:

— Выступление на Шестнадцатом съезде против коллективизации в деревне. Бухаринская платформа за продолжение НЭПа. Кажется, их замдиректора ее поддерживал или что-то вроде того.

— Где же он сейчас? — всплеснула руками мама.

— Из института исключен. Значит, отправили на завод работать грузчиком, -черноусый встал и начал прохаживаться по кухне. — Дай бог в ученики к токарю попасть.

— Почему он не обратился ко мне? — недоумевал отец.

— Саша не из тех, кто просит помощи… — ответил Андреевский. — Я ему посоветовал уехать из Москвы.

А почему уехать? — спросила мама.

— В режимном городе ему всё равно не дадут поднять голову, — сказал Андреевский. — А там у него есть шанс затеряться на уральской или дальневосточной стройке и начать жизнь с нуля.

Сашка был для меня старшим товарищем. Он рос сразу после Гражданской войны — в те времена, когда только создавались первые пионерские отряды, да и он сам вступил в них аж в двадцать третьем году. У них с друзьями был настоящий пионерский клуб с горнами, барабанами, звеньями, названными в честь каких-то зарубежных революционеров: Карла Либкнехта, Бела Куна, Сакко и Ванцетти… Я всегда удивлялась, насколько они верили, что коммунизм во всем мире победит не позднее, чем завтра, ну разве что послезавтра. Они выезжали не в лагерь, а с палатками на природу, на берега каких-то речушек, и оттуда писали письма ребятам в Италию, Германию и Польшу. Кажется некий Степан отвечал за интернациональную связь. Стоп, не этот ли Андреевский?

Я не знаю, врал Сашка или нет, но трепался, что видел даже Ленина! Мол, как в двадцать третьем вечером сидели они с ребятами у костра, писали письмо Ильичу, чтобы он выздоравливал, а тут остановилась машина. Вышел Ленин и подсел к ребятам поболтать. Отбоя не было от вопросов! «Машка Смолина еще пытала Ильича, когда много электричества будет!» — смеялся он.

Но в моем детстве Сашка был уже совсем другой. Он стал комсомольцем, важно ходил по двору в кожаной куртке со значком «КИМ» и учился в какой-то вечерней школе. Во дворе он противостоял хулиганам, да ругал нэпманов, развлекавшихся в ресторане. В комсомоле, курируя пионерские лагеря, он мог за провинности и выгнать пионера домой. Отец, шутя, пророчил Сашке дорогу в Коминтерн. А он в душе оставался во многом дворовым мальчишкой, подмигивал мне и лихо бросал нож в фигурки.

«Это белочка… Это Лиска… Три лиски — волк!» — смеялся он.

Я и не подозревала, что Сашу когда-то исключат, он ведь исполнял все свои обязанности. Стоило сказать одну лишь фразу как все, прощай учеба, и единственное спасение где-то затеряться. Бедный, бедный Сашка! Очень надеюсь, что он все-таки уехал из Москвы, как никак, а наладит жизнь. Сейчас приходилось следить за каждым своим словом, у Ларисы жизнь шла к лешему, а теперь и у Сашки. Так хотелось вернуть время назад, не дать Сашке сказать те слова, но невозможно. Почему политика не может настолько часто вмешиваться в нашу жизнь?

Раньше пионеры были совсем другие, как, например, Сашка. Да и жизнь их была, как мне кажется, интереснее, даже иностранцам письма писали, разговаривали с самим Лениным, уезжали далеко далеко… Это были свободные, открытые миру люди, уверенные в светлом будущем, а что сейчас? Мы должны следить за каждым сказанным словом, поездка в Англию осуждается, политика постоянно вмешивается в нашу жизнь, а те ребята весело разговаривали с самим Лениным. Почему все так поменялось? Почему настолько изменилась и окружающая обстановка и мы сами? Возникло больше жестокости, но в чем причина, почему раньше этого не было? Только вот сказать об этом я никому не могла.

Я обернулась. Отец подвинул глиняную пепельницу в форме красного сапога и закурил:

— Мы начинаем сажать комсомольцев…!

— А Сашка по дури стал этого заместителя защищать. Мол, он честный. Двадцать лет в партии…

Я сделала практически все уроки: оставалось только сочинение по литературе. Я отложила его напоследок, чтобы проработать наиболее качественно, зная, что тебе не придется спешить и думать о математике, биологии и прочем.

Владимир Маяковский родился в 1893 году, а умер– в 1930. Невероятно, что я росла современницей столь великого человека. Современницей поэта, чьи строчки могут задеть любое сердце. Современницей благородного человека, открытого обществу и выдерживающего все испытания. Помню, он даже исправил нежную фразу Есенина, написав, что «сделать жизнь значительно трудней» чем умирать. И как, каким образом этот самый человек пошел на столь страшный Шаг, как самоубийство? Мне на тот момент было 8 лет, но смерть Маяковского почему то прошла мимо меня…