Справа и слева идут институточки,

Как же нам, братцы, равненье держать?

Гей, песнь моя, любимая,

Буль-буль-буль, Бутылочка казённого вина!

В середине октября крепко подморозило. Кленовые листья стали подмерзать в лужи. В тот день они узнали, что в войну вступила Османский империя: немецкий линкор «Гебен» под ее флагом обстрелял наши черноморские порты. Это, впрочем, не испортило гимназистом настроения. Павел Сергеевич помнил, как они в коридорах болтали, что «скоро наши закидают минам Босфор!» Настроение было радостное и приподнятое, соответствующее солнечному и чуть морозному дню. А после уроков они рассматривали почтовые карточки с нашими линкоры, споря до хрипоты, как быстро наша «Императрица Мария» потопит их «Гебен»,

После обеда он прибежал домой, и мама сразу же потребовала перенести картошку в погреб. Он согласился, но с условием, что мама купит газету, чтобы почитать как наши турок бьют. Переносил он картошку, отсыпая небольшими мешками как-то весело. Про разгром турок пока не было ничего: больше о боях под Лодзью и о храбрости наших летчиков и пехотинцев. «Ничего, завтра точно побьют!» — подумал он, отпивая теплый чай.

Назавтра было холодной и солнечно. Ночью немного подморозило, и лужи покрылись первой корочкой льда. К Паше зашёл в гости его приятель-гимназист Андрей. Мама сделала нам чаю с пирожными и ушла то ли за покупками, то ли пободать с Аделаидой Сергеевной, старой знакомой. Ребята сели рассматривать «Ниву» с обилием фотографий о том, как союзники победили на Марне.

— Слушай, германцы варвары просто, — вздохнул Паша — Даже Реймсский собор французских королей сожгли!

— Конечно, варвары! — не задумываясь ответил Андрей, — Наш царь, английский король и французский президент люди благородные! А их Вильгельм просто хам.

Солнце уже перевалило за полдень, когда они побежали в кино на пашин двугривенный. Возле книжного магазина гудела толпа, точно напоминая о недавних довоенных временах. Морозный чуть покусывала щеки, но им было весело. Фильм был про нашу победу под Варшавой, и всем казалось, что запах скорой победы уже висит в октябрьском тумане над афишными тумбами…

Все это кончилось в солнечный мартовский день пятнадцатого года. Павел Сергеевич помнил, как он прибежал домой их гимназии. Мама сидела за столом, подперев голову руками. На столе лежала телеграмма. Мама не плакала. Она только посмотрела на него и дрогнувшим голосом сказала:

— Паша… Папа погиб…

На глазах стояла бессмысленная смесь слезинок и света. Мама словно еще до конца не понимала, что произошло. И он сам точно также, бессмысленно и по-взрослому, подошел к ней, приобнял за плечи, и деловито спросил:

— Где?

— Под Перемышлем… — Мама сама не очень понимала, что говорила. Она скоро должна была заплакать, но пока еще не могла. Тела они не увидят. Могилу тоже: разве что Перемышль после войны войдет в состав России. Отца больше не было. Павел Сергеевич, сбросив пепел, вспомнил, как он бессмысленно крутил в руках телеграмму. Точно надеялся вернуться в сегодняшнее утро и как-то изменить весь этот день, отменив эту весть.

Настя

Ну и ну… Влад, оказывается, старше всех нас на год! Никто никогда об этом не говорил, включая его самого — интересно, почему так получилось? Он же, по логике, должен быть не в нашем, а перед нами, классе, но нет!

Запутанная ситуация. Не без мозгов мальчишка, что я давно заметила, нередко в его словах была истинная правда: во время нашей с Ирой ссоры сразу понял, что отказаться от человека не так уж легко и естественно, что мне требуется время, смогла бы сама Ира бросить на моем месте своего близкого друга в одну секунду без хотя бы секундного волнения и сожаления? Недавно мы всем классом размышляли над судьбой Ларисы и виновата ли она — а вдруг та ее фраза в самом деле вырвалась случайно? Сорвалась на подругу из-за личных проблем, а тут еще и пристают с газетой…

Однако рассудительность еще не самый сильный показатель — у того же Леши ее не меньше, недаром же весь класс, включая меня, заслушивался! Интересно. Я решила обсудить историю Влада с Ирой. Но ту, похоже, ничего не удивляло.

— Он же из детдома вроде бы… — пожала она плечами. — А кто там учёт вёл? Да никто!

А ведь правда, я когда-то это слышала, причем от него самого. В самом деле — кому там какое дело в конце концов? Других забот хватает. Или, может, не из приюта? Но с другой стороны какая ему была бы выгода от вранья? Значит, этот вариант отбрасывается.

— Тогда же Гражданская война шла, — продолжала Ира, когда мы спускались по лестнице. — Да кто там точно разберёт!

— А ведь правда, — задумалась я. — Война, поважнее проблемы были чем всякие учеты.

— А вообще интересно, — тихо сказала Ирка, беря в раздевалке зеленое пальто, — неужели Влад ничего не помнит о жизни до приюта?

— К тому же что это за приют-то такой хоть? Согласна, должна масса воспоминаний остаться — Гражданская война шла, серьезное таки событие

Ирка надела коричневые замшевые перчатки, каких не было ни у кого из нас.

— Хотя подожди! Если Владу не тринадцать, а пятнадцать, то он родился в двадцатом! Война уже кончилась как раз! Понимаешь? — посмотрела Ирка на меня в упор.

— А ведь правда! Извини пожалуйста, даты, бывает, путаю немного.

— Как думаешь, во сколько лет Влада усыновили? — спросила Ирка, поправив берет перед зеркалом.

— Даже не знаю, что сказать. Самой интересно… А ты как считаешь?

— Ну вряд ли в год, правда? Вика как мы, в двадцать втором родилась…

— Получается, в двадцать первом, — задумалась я, слегка нахмурившись. — Вика как-то говорила у него день рождения первого января.

Пока мы рассуждали с Иркой, в школьном дворе царило столпотворение. Мальчишки обстреливали дверь мокрым снегом. К ней с визгом жалась Лида Шмакова из параллельного класса. Шапка слетела с головы, а черные кудряшки беспорядочно растрепались. Про Лиду я знала две вещи. Прежде всего, она увлекалась чем попало, состоя, кажется в трех или четырех кружках. И еще она была жуткой болтуньей, умудряясь трепаться даже на уроках Гледкина.

История с Владом, как оказалось, полна загадок. Неужели ни единого воспоминания о приюте? Как он оказался то там вообще? Он никогда об этом не рассказывал… Вот бы расспросить кого, его самого хотя бы, но вряд ли скажет если не сказал до сих пор; кроме того они даже не особо общаются.

В любом случае, однако, здесь есть нечто подозрительное. Я почему-то захотела разобраться в ней, хотя спросить, собственно, было не у кого.

Первое, что потрясло нас после Зимних каникул, был арест Каменева и Зиновьева. Они давно были в полуопале, но все-таки даже нам, детям, было странно. Оба были старые соратники Ильича, делавшие с ним Революцию, а Зиновьев потом долго возглавлял Коминтерн. Их подозревали в убийстве Кирова, что само по себе казалось диким.

Приходилось за каждой фразой следить сейчас, досталось и моей семье, точнее кузену. Я до сих пор помнила, как один раз ко мне в гости приехал мой кузен Сашка с родителями. Я так обрадовалась, что просто не передать словами. Столько времени не видела, так соскучилась. Сашка был черноволосый, кареглазый, среднего роста, как и я. Я помнила, что он отличался позитивным характером, вот и сейчас на лице улыбка. Мама тоже была рада его приезду.

— Это очень хорошо, что ты приехал, — сказала она. — Вам вдвоём здесь веселей будет. Нам с твоими родителями завтра надо в город поехать. Проживёте тут без меня денёк?

— Конечно, проживём, — говорю я. — Мы не маленькие! — две руки две ноги голова и в ней мозги, уж справимся как-нибудь. Мне хотелось показать себя взрослой и самостоятельной.

— Только вам тут придётся самим обед готовить. Сумеете?

— Сумеем, — протянул Сашка. — Было бы чего не суметь то, тетя Света!

— Ты умеешь готовить? — спросила я. Вот молодец, а я на тот момент не слишком умела. Сашка, оказывается, уже научился, надо и мне не отставать.