Отец ожидал нас в небольшом кафе на скалистом берегу. В Алупке невозможно спуститься к морю потому, что вся отвесная скала засыпана острыми валунами. Он ожидал нас у столика в красной рубашке и светло-коричневых курортных брюках. Тогда отец еще не начал читать тот журнал, и казался вполне веселым. Но рядом с ним сидел другой кудрявый черноволосый человек с тонкими усами. Это же Зворыкин — наш старый знакомый! Я помнил, что он заходил к нам еще в моем глубоком детстве, и всегда обсуждал что-то с отцом. Они, видимо, не заметили нас, и до меня донеслись обрывки их разговора.
— Иоффе могут потрясти.
— Он не причастен к китайской ситуации! — отец ткнул окурок в пепельницу.
— За Берлин. Восемнадцатый!
Зворыкин всегда казался мне очень потным, и сейчас он в самом деле промокал лоб влажной салфеткой. Перед ними стояли две чашки давно остывшего кофе. Оба они — и отец, и Зворыкин — пили черный. Без молока и, похоже, даже сахара.
— Миссия была одобрена Совнаркомом, — равнодушно сказал отец, закурив машинально новую папиросу.
— Одобрена… — недовольно хмыкнул Зворыкин. — Одобрена… Сейчас любому из аппарата Иоффе могут привесить троцкизм…
Его черные глаза смотрели остро и настороженно. Напротив нас сидела группа людей: пухловатый мужчина в шляпе в окружении двух молодых женщин. Одна положила ему руку на плечо; вторая, сидя напротив, звонко смеялась над его историями. Мама бросила на них равнодушный. И, как мне показалось, слегка недовольный взгляд.
— Так уж и любо… — начал было отец, но осекся. Мы с мамой подошли к ним, и оба сразу прекратили разговор.
Мы с мамой сели за столик. Я поправил зеленую скатерть и взял аккуратно упакованный набор ножей и вилок.
— Не забудь повязать салфетку, — строго предупредила мама.
Однако Зворыкин, похоже, не внял осторожности отца и продолжал, подвинув перечницу.
— Вместо Троцкого пришел Фрунзе и начал свою реформу в армии. А Сталин сказал: никакой Мировой революции! Ждать будем долго, Мы выступим, но последними — в роли гири, которая могла бы перевесить.
— Помню, — сухо сказал отец. — Тогда в конце двадцать пятого весь Исполком кипел, соответствует ли это Коминтерну…
— Тогда был Зиновьев. Не забывай, — понизил голос Зворыкин.
— Алексей! Живо пошел и помыл руки! — Строго сказала мама.
Ну, я…
— Живо помыл! — строго сказала мама.
Я с досадой посмотрел на белую шляпку одной из девушек. Через столик от нас звякнули фужеры: группа мужчин что-то праздновала, поедая аппетитный шашлык с луком. Я засопел и встал: слишком хорошо я понимал, что мама намеренно прогоняет меня из-за стола. Многого я не понимал, хотя догадывался, что отец и этот Зворыкин будут говорить о чем-то серьезном.
— Троцкий говорил это, чтобы цену набить, — отец, выпустив новое табачное облако, вдруг подмигнул мне: мол, понимаю тебя, но так надо!
— А многие наши комиссары в пыльных шлемах с ним согласны, — покачал головой Зворыкин. — Они не воспринимают Сталина. Да и Сталин не воспринимает их, — донеслось до меня, когда я уже шел между рядами.
Уборная находилась за углом и оказалась неприятным местом с пошарканной плиткой. Веселый гомон посетителей не смолкал. У входа, однако, росло лимонное дерево, закрывавшее в стене небольшую нишу. Так, если спрятаться здесь, то можно услышать кое-что интересное. Я прислушался, но разговор был скучный. Отец опять что-то говорил про Пятнадцатый съезд, про вторую империалистическую войну, что мы то ли вступим в нее, то ли нет… Я посмотрел в окно и увидел внизу бесконечное зеленоватое море с белыми барашками. Волны то набегали на берег, то разбивались о прибрежные валуны. Несмотря на острые камни, внизу на полотенцах лежали отдыхающие, и дети с разбегом бросались в море. Их мамы, тем временем, прятались от солнечных лучей под редкие грибки.
«А если война будет здесь, на Черном море?» — подумал я, засмотревшись на волны. Я буду уже взрослым. Может, буду командиром батареи… Опять Антанта на нас нападет. А я буду уже в будёновке со звездой. Буду стоять у батареи на берегу… «Огонь!» «Еще огонь!» И у меня будет бинокль с делениями! «Огонь!» Я улыбнулся, вспомнив любимую песню детства: «И в битве упоительной лавиною стремительной: «Даешь, Варшаву! Дай Берлин!»
Эту песню я слышал, когда мы ехали из Крыма два года назад. Тогда мы еще ехали не через Донбасс, а через Киев, делая крюк по пути. На станции Бахмач стояли составы с цистернами и ревел паровоз, охладивший котлы. На станцию прибыл бронепоезд, и красноармейцы весело пели эту песню про Буденного. «Ведь с нами Ворошилов — первый красный офицер», — напевал уже я, когда поезд трогался со станции. С тех пор она так и осталась в моей памяти вместе с ревущим паровозом, рельсами в мазуте и доносящихся в окно запахом летних цветов. «Конечно война будет недолгой — теперь-то Красная Армия их враз разобьет!» — думал я, снова глядя на неспокойные морские волны.
Меня снова отвлек разговор взрослых. Наш сосед говорил что-то про переход ко «второй империалистической войне»; отец был чем-то недоволен, говоря, что тогда будет все, как прежде. Что именно будет, как прежде, я понятия не имел, но понимал, что пора мне выходить из укрытия. Подбежав к столу, я вскочил на стул, жа что мама меня сразу одернула:
— Алексей, садиться надо прилично! Взрослый мальчишка, семь лет…
— Да пусть попрыгает… — добродушно проворчал Зворыкин.
— Пусть привыкает к порядку… — сухо сказала мама.
Но отец со Зворыкиным, словно забыв о нас, продолжали свой разговор.
— Кто будет нашим противником — вычислить не трудно, — черные глаза Зворыкина свернули. — Испания? Уж очень она далеко. И Португалия вместе с ней. Америка? — спрашивал он сам себя, словно споря с кем-то. — Нам до нее не достать, а им до нас, да и мир они завоевывают долларом. Британия? У нее колоний столько, что поди удержи. Франция предала своих союзников в Локарно и строит подобие китайской стены у своих границ. Вот и получается, что врагов у нас всего два: Германия и Япония, — заключил он.
Я не понимал половины слов, хотя силился понять изо всех сил. Что это за Локарно и кого там Франция предала, я понятия не имел, но было жутко интересно. Мама подвинула мне меню. Искать что-то было бессмысленно, потому как я уже знал/ выбор за меня мама давно сделала.
— Примитивно… — раздался мягкий, но весомый голос отца. — Британский империализм бессилен? — хмыкнул он. — Судя по Китаю, я бы так не сказал. Да и «Малую Антанту» вы слишком рано списали со счетов. Дополни ее польско-французским договором…
— Мама, а можно я буду шашлык? — спросил я.
— Алексей, какой шашлык? Он с перцем! У тебя весь рот сгорит! — Недовольно отрезала мама.
— Ну я попробовать хотел., — я с завистью посмотрел на шашлыки у соседей.
— Никаких шашлыков! Макароны с подливкой. Пока это твоя еда, — кивнула мама. — Станешь взрослым — еще шашлыки сколько захочешь!
Я недовольно шмыгнул носом, но понимал, что сопротивление бессмысленно,
— И нечего фырчать недовольно, — мама подвинула мне прибор. — Еще поешь шашлыки.
— … Теперь Малая Антанта — бумажный тигр, — продолжал Зворыкин. — Их собственное Локарно с Венгрией — крах союза. Сейчас важнее, что англичане и французы разрешили Германии идти на восток.
— Это конфликт немцев с поляками и чехами, — сказал отец.
Официант принес отцу со Зворыкиным шашлыки, и я с завистью посмотрел на них. Маме принесли блины с кремом. Пока официант расставляя тарелки, отец сосредоточенно смотрел на бутылку «Нарзана», словно собираясь с мыслями.
— Раз победили Сталин и Бухарин, значит, теперь им придется считаться с германской угрозой, — важно заметил он.
— Германия разоружена, — вдруг вставила мама.
— Им не трудно перевооружиться, — наш сосед подвинул фужер и налил «Нарзана». Видимо, ему было мало перца, и он подсыпал в шашлык черного порошка.
— Примитивные рассуждения, — отец сказал с какой-то долей усталости. — В Германии самая мощная Компартия — это раз, — стал загибать он пальцы, словно доказывая прописные истины. — Германии надо преодолеть польский барьер, а это слом Версаля — это два. И пока на Востоке мы боремся не с немцами, а с англичанами — это три. Мы всё же не царская Россия, чтобы мыслить примитивной геополитикой! — с чувством заключил он.
