Радостные вести пришли также из Парижа: французские рабочие не допустили к власти фашистов! И от того, что это было во Франции, мне становилось еще более радостно на душе. «Здесь вам не Берлин, мерзавцы!» — думал я с радостью, читая мамины газеты. Я рассказывал про «Народный фронт» на политинформации, про демонстрации в Париже и даже зачем-то вырезал картинки из «Юманите», где были нарисована Эйфелева башня и Булонский лес. Все это казалось таким близким и родным, словно мы все летели в счастливый мир, где все дышало радостью и подвигом.

Единственным, кто меня смущал, оказалась Ленка. Она иногда общалась с Мишкой, хотя и не могла сойтись с ним так, как Настя. Она старалась вести себя с Мишей, словно ничего не было, но со стороны была видна какая-то неловкость. Мишка залез в бутылку и отдалился от всех, словно не желая ни с кем общаться. Глупо… Мы бы всегда его поддержали… Однажды после математики Ленка говорила с ним и пробормотала:

— Теперь новое наказание за попытку побега за границу — расстрел.

Я покосился. Она говорила это таким тоном, словно осуждала. Я наклонился к Ннзнаму и довольно громко сказал:

— А какой нормальный человек побежит в панскую Польшу? Или в фашистскую Германию?

Ирка Аметистова, услыхав, сразу подбежала к нам.

— Только враг! — сверкнули ее сине-зеленые глаза.

— Возможно, — кивнула Ленка. — Но не просто же так люди бегут за границу! Мало ли какие причины были!.. И почему именно туда? Есть и другие страны. Не слишком ли жестко сразу расстреливать? Это же жизнь! Не нам отнимать ее.

— Но на такие меры не просто так пошли! — вставила Лера. Сидящая неподалеку Юлька Янова кивнула. — Если будут слишком мягкими то их перестанут уважать…и бояться. Тогда и вправду может пополниться число предателей!

— Это да, — пробормотала Настя. — Но сразу казнь…

Щеки Иры чуть покраснели. Она, похоже, хотела что-то возразить, но я опередил ее:

— Да, не только эти страны. Есть Румыния, где коммунистов «сегуранца» сажает в средневековые крепости. Есть Латвия, где тоже сажают коммунистов. Финляндия, где царский генерал Маннергейм к войне с нами готовится… Есть целые гнезда белогвардейцев. Вот кто туда побежит, а?

— Или японцы, которые коммунистов в Китае вешают… — язвительно сказала Аметистова.

— А если человек хочет туда? — заспорила Ленка.

— К фашистам и белогвардейцам? — спросил я. — Значит, он сам фашист и белогвардеец.

— Тогда ничего удивительного, что с ним и обращаются как с врагом, — охотно поддержала меня Ира. Вдвоем со мной она сразу отбрасывала эмоции и чувствовала себя намного увереннее.

— А если человек хочет помочь иностранным рабочим? — поинтересовалась Маша. За окном шел сильный весенний дождь, заливавший полностью все стекла — настолько, что было невозможно рассмотреть, что творится в школьном дворе.

— Тогда он едет по линии Коминтерна, а не бежит, — пожал я плечами. — Такому отважному человеку у нас везде честь и слава.

— Тоже верно, — кивнула Лера, упаковывая в портфель длинный дереянный пенал.

— А может и пусть бегут? Нам же лучше будет, — протянула Настя.

— Ты чего? — Незнам от удивления стукнул себя по лбу. — Они же все секреты наши выдадут.

— Но зато будем жить без врагов, — послужило ответом. Ленка, похоже, тоже обрадовалась хоть и робкой, но поддержке.

— Странные рассуждения у пионерки Тумановой, не находите? — посмотрела Ирка сначала на нас, а затем на Настю и Антона.

— Глупо, — бросил Влад. — Но, мне кажется, это вызвано простым сочувствием и мягкостью характера. Вот и всё.

— Но Ленка не ребенок, — отозвалась Ира. — Можно за словами и следить.

— Но я тоже думаю, что ничего непростительного в рассуждениях Лены не было, — проговорила Настя. — И стране ведь только лучше будет если враги уйдут!

— Ничего плохого, но враги же! Стране будет только хуже когда они выдадут всю информацию! — заявил Антон. — Но с другой стороны трепаться все горазды, а что у них на деле?

— А если они инженеры на заводах? — перешла в наступление Ирка. — Или военные?

— Я вот думаю: Туманова правда такая дура или притворяется? — тихо спросил я Незнама.

— Она Ирку злит, — поморщился Сергей. — Они терпеть друга друга не могут, ты же знаешь.

— Нашла, чем злить, дура, — фыркнул я.

— Но почему-же сразу злить? — раздался мелодичный голос Маши. — Странно как-то! Мне кажется, много Ире чести, что все перед каждым своим словом будут думать как ее, Иру, разозлить! Лена, видимо, считала, что казнь это слишком жестоко. Вот и говорила.

— Но это же враги, как по-другому? — вскинула брови Марина.

— Лена наверняка уже подумала об этом, — протянул Влад. — Думаю, спор можно окончить.

Наш спор прервал звонок на биологию, но напряжение еще ощущалась. Ирка прислала мне записку, что неплохо бы рассмотреть поведение пионерки Тумановой на общем собрании. Ленка тоже подлила масла.

К Насте я смог зайти только в первое воскресенье апреля — сразу после весенних каникул. Дойдя до площади Восстания, я пробежал вперед, прячась под зонтом от обложного весеннего дождя. Настина мама встретила меня радушно, но я, едва повесив куртку. сразу услышал голоса из соседней комнаты. Ирка! Ее нежный голос было невозможно спутать ни с кем. Мне показалось это странным: я был уверен, что Майорова больше не дружит с Аметистовой. Но, судя по голосам, они совсем не ссорились, а говорили о чем-то хорошем.

В кабинете отца Насти все было почти также, как и в прошлый раз. Узкая комната, полутемная от того, что выступ наружной стены наполовину закрывает окно. Книги, газеты, журналы, проспекты, русские и иностранные, лежали теперь на только на столе, на этажерке, но даже на стульях и на полу. На стене виселе все та же карта полушарий, испещренная пунктирными линиями пароходных сообщений. Я заметил черные цифры трехзначного номера на бюллетене — Всеволод Эмильевич, закрыл его и отложил в сторону: секретный документ, рассылаемый только членам ЦК и ЦКК. На столе теперь лежада заграничная ручка «Паркер» и не папиросы, а пачка московских сигарет «Тройка».

— Всеволод Эмильевич, мне снова нужна ваша помощь, — обратился я сразу. У стены стоял его черный кожаный портфель с бумагами.

— Да заходи, заходи… — Отец Насти продолжал курить, но смотрел на меня с теплом. Мне всегда казалось, что этот высокопоставленный человек в душе любил меня и разговаривал со мной не как с мальчишкой, а как с младшим партийным товарищем. — Что мама? — бросил он.

— Хорошо… В издательстве по-прежнему…

Я осекся, потому что чуть было не ляпнул про хама Князева. Нет, лучше этого не делать: еще подумает, будто я жалуюсь и не могу ничего решить сам. Поэтому я улыбнулся, и бодро посмотрел на карту полушарий — туда, где находилась загадочная Австралия. Сколько раз в далеком детстве я представлял себе Австралийские водопады и озера с черными лебедями в зарослях эвкалиптов.

— Гм… В издательстве… — Всеволод Эмильевич пробормотал так, словно понял меня. — А что у тебя?

— Помогите мне, пожалуйста, понять, что на этих картинках. Если можно…

Я разложил перед ним фотокарточки, которые сделал летом. Всеволод Эмильевич надел очки и стал внимательно рассматривать их.

— Так… Пятый конгресс Коминтерна… — он сразу отложил фотографию с Римской цифрой «V». Двадцать четвертый год.

— Это где Троцкого разбили? — уточнил я.

— Он самый, — затянулся отец Насти. — Делегатов, к сожалению, не очень знаю. Но твоего отца и Серова узнаю…

— Серова? — переспросил я. Перед глазами поплыли строки из письма моего отца мачехи Влада: «Остальные бумаги — только ему или известным Вам людям из НКИД — Серову или Звездинскому».

— Да, Александра Павловича Серова. Он долго работал в аппарате НКИД, — кивнул Всеволод Эмильевич. — А брюнет… Орджоникидзе. Подошел к ним, что-то обсуждают. А ты знаешь Серова? — бросил он на меня внимательный взгляд.

— От мамы слышал это имя пару раз. И от отца в детстве, кажется.