— Что-то случилось? — тихо спросила я. Сейчас Влад казался мрачным: гораздо мрачнее, чем обычно.

— Ты ведь никому не скажешь? — Он смерил меня изучающим взглядом, и в этом взгляде было что-то грустное.

— Я не выдаю, — закатила я глаза. Но видимо произошло действительно что-то серьезное, но что?

— Вика может быть довольна. Я ведь над ней смеялся немного, когда уборка шла… В итоге получу скорее всего ремнем. От матери, — добавил он.

Я ахнула. Меня саму никогда не пороли. Бывает, конечно, мама отругает, но чтобы бить… Я не понимала, как так можно, Влад же тоже живой! Можно было наказать, но не с помощью же силы!

— Но… Это несправедливо, — решительно заявила я. — Ты ведь не кто-нибудь, а сын! — Воздух вокруг казался уже совсем теплым, и молодые листья, казалось, звенели на фоне прозрачного неба и первых налетевших насекомых.

— На самом деле не совсем, — задумчиво протянул Влад. — Я из детского дома. Вике захотелось брата-ровесника, меня и взяли. В начальной школе я, как помнишь, шумел изрядно на пару с Женей, пока… не получил розгами за то, что помял пенал Сони. Еще я любил грызть ногти, но быстро отучился, после того, как лет в семь мне натерли пальцы перцем.

— Но это… — я была возмущена до глубины души. — Это произвол! Почему Вика и отец ничего не делают?

Над маленьким аккуратно подстриженным кустом пролетела голубоватая бабочка и, покрутив крыльями, села на ветку. Такие бабочки всегда появлялись в конце апреля, словно напоминая, что тепло уже пришло в наши края.

— Мы с Викой могли трещать о всякой чепухе, но все-таки мы становились слишком разными. Вику мать любила. Не то, что меня, родная все-таки. Она вроде неплохая, Вика, но выводит чаще. Во время одной из наших ссор она сказала, что я лишний.

— Как это лишний? — непонимающе посмотрела я. Мимо нас одиноко прошел Мишка в синей кожаной куртке — писк моды, о которой другие мальчишки могли только мечтать.

— Лишний… Надоел. А отец… А что отец? В основном на работе пропадает, они с мамой постоянно ссорятся. Плюс если ей действительно что-то не понравится — уйдет от нас.

— Но она же мать.

— И? Я ж ее знаю.

— Это ужасно, — покачала я головой, желая все исправить, но не представляла, как это сделать.

У меня никак не укладывалось в голове, что есть такие люди. Та милая женщина, махающая Вике на катке, казалась хорошей матерью, но внешность, как говорят, бывает обманчива. Высокая, с тонкими чертами, светлоглазая блондинка, выглядящая довольно молодо. Хотя, впрочем, я вспомнила что она махала только Вике. Наверное, Владу, она не взмахнула бы рукой ни разу…

Алексей

Да, это был тот самый жест. Я сидел, потрясенный, и смотрел в зеркало. Вера Сергеевна кокетливо поправила шляпу, приложив руку к поля. Именно так сделала таинственная женщинами фотографии, стоявшая между отцом и Щебининым. Я продолжал смотреть во все глаза, но тотчас прикусил губу. Не нужно было подавать и виду, что я что-то заметил.

Мы с Незнамом поскорее вышли из школы. Весенний воздух манил нас своей прозрачностью и легким теплом. Я машинально рассказывал другу что-то об Океании, но в мыслях был ужасно далеко от тропических лесов. Это, несомненно, тот самый жест, какой сделала женщина с фотографии. Неужели наша Вера Сергеевна знала моего отца и Щебинина? Впрочем, может, я не прав. Может, это просто жест любой женщины? Пожалуй, так и есть… И все же… Я почувствовал вдруг прохладу на сердце: какое-то седьмое чувство подсказывало мне, что все здесь не так просто.

— Слушай, — вдруг остановился я. — А ты не знаешь, кто она вообще — наша Вера?

Мы остановились возле аккуратно прибранной клумбы с уже взошедшими тюльпанами. Бордюр уже успели покрасить в белый цвет.

— Нет… — покачал головой Незнам. — Ее, говорят, отец Мишки знает только.

— Нашего Мишки? — изумился я. Ветерок легко потрепал уде зеленые ветки тополя.

— А какого еще? Потому Вера его так и любит, — резюмировал Незнам.

Вера Сергеевна по непонятной нам всем причине обожала Мишу. Прищуриваюсь сквозь стекла очков, она всегда с легкой улыбкой говорила: «Интересно, что думает Миша?» или «Что скажешь, Миша?» Очень многих в классе (каюсь, меня тоже) ужасно раздражало это ее слово «Миша». Нас всех она называла только по фамилии или полными именами: «Алексей», «Сергей», Ирина»… Это семейно теплое «Миша» звучало противным диссонансом, который нас раздражал своей слащавостью. Да и Мишка на ее уроках становился каким-то другим: улыбчивым и немного важным, говоря чуть-чуть в нос, со знанием дела. Точно пришел к любимой тете на пирожки с чаем.

Не так давно, Вера (как мы звали ее) задала нам сочинение: «Какие книги будут любить при коммунизме?» На следующий день она пришла с кипой наших тетрадей и, сев за стол, с улыбкой сказала:

— Что же, прочитала ваши творения… Неплохо, но все-таки жаль, что многие написали про фантастику. Суховский про Обручева, Аметистова про Беляева…

При этих ее словах я не сдержал улыбку: несомненно, Ирка описала «Властелина мира», который она недавно взяла у меня. Счастливая Ира даже приосанилась: она жутко любила, когда ее хвалят — словно кошечка, которой налили молоко.

— Миронов про «Аэлиту»… И даже Миша… — последнее слово Вера выделила с теплой улыбкой, — написал про Уэллса. Ребята, это хорошо. Но как жаль, что никто не вспомнил о классике. Неужели вы думаете, — обвела она взглядом притихший класс, — что в будущем обществе никто не вспомнит про классическую литературу? Что никому больше будут не нужны Пушкин и Блок, Шекспир и Чехов, Бальзак и Гоголь?

Мы притихли. Все-таки слушать Веру было ужасно интересно. Лера что-то нацарапала в тетради: она всегда старалась засыпать за ней каждое слово.

— Янова… Янова… — открыла она Юлькину светло-зеленую тетрадь. — Исторические романы Лажечникова. Все-таки интересный сюжет… Но, ребята, миру будущего, — прошлась она у доски, — будут нужны не только наука и техника, не только занимательные сюжеты, но и человек. Человек с его слабостями и героизмом, — обвела она нас взглядом, — никуда не уйдет, он останется с нами. Согласен, Миша? — вдруг с улыбкой посмотрела она на Иванова.

Вот, значит, в чем дело… Теперь я начинал понимать: Вера знает родителей нашего Мишки. Но от этого на душе становилось только «противнее». Это неприятно сюсюкающее «Миша», словно он был Вере племянником каким-то. Хотя, кто знает. Я прищурился на синее небо. А вдруг все-таки был? И что если Вера каким-то образом знала моего отца…

— А ты откуда знаешь про Веру? — спросил я.

Мы с Незнамом незаметно пошли в сторону трех пирамидальных тополей, за которыми надо было переходить железную дорогу к депо. Стволы деревьев были покрыты новенькой побелкой, а решетки под ними аккуратно покрашены в черный цвет. «Тоже ждут праздника!» — отчего-то подумал я.

— От Влада слышал, — важно сказал он. Сереге всегда нравилось, когда он знал больше, чем другие. — А он от матери.

— То есть, Мишка любимчик Веры неспроста? — уточнил я.

— Похоже… Да ну их в болото! Слушай, давай на первой май к Неве сбегаем? Кораблики посмотрим… — мечтательно протянул Незнам.

— Давай! — охотно согласился я. В честь Первомая ожидался речной парад на Неве, и мы хотели сбегать посмотреть на такое чудо.

Депо сегодня казалось и рабочим, и праздничным. Служащие в темно-синих блузах красили белый забор. На воротах висел плакат, на котором синим цветом было лихо написано: «Все ударные фонды — на Магнитку!» А напротив на здании железнодорожного дворца культуры висел настоящий праздничный плакат, изображавший ветку сирени на фоне голубого неба с большой красной единицей. Ниже стояла надпись «Первомай — смотр нашей готовности к Мировой Революции!» От такого плаката мы с Серегой, как по команде, вытянулись и расправили плечи. Ведь мы с гордостью знали: ее предстоит делать нам!

Придя домой, я сразу переоделся. Мамы не было: уходя, она оставила мне обед — котлету с макаронами. Значит, за обедом я могу почитать книгу, что мама строго запрещала. Схватив из шкафа том о путешествиях в Океанию, я открыл его на описании тропического леса. Однако сегодня читать про бамбук и пироги почему-то не хотелось. Я смотрел в окно на предмайскую синеву и думал о том, могла ли Вера знать моего отца. Да еще когда: в далеком девятнадцатом году! Узнать бы это… Только вот как — я решительно не знал.