Потом он ее изнасиловал.

Когда все закончилось, на следующее утро она вышла из квартиры Кевина, ей не с кем было поделиться тем, что с ней случилось. Ради отгула Мариса солгала в школе. Отец совершенно не знал об ее планах, они не были достаточно близки, и она не могла ему довериться. Мариса ненавидела себя, но ночью ей некуда идти. Она прижалась к самому краю двуспального матраса, чтобы он больше ее не трогал, но опасения оказались напрасными, поскольку насильник быстро потерял интерес. Кевин увидел кровавые пятна на ковре и произнес: «Черт, ты могла бы мне сказать». Мариса так и не поняла, имел ли он в виду, что она должна была сказать о девственности, или он предположил, что у нее месячные.

Мариса встала, чувствуя сперму на внутренней стороне бедра, и пошла в ванную, где села на унитаз и сгорбилась, пытаясь утихомирить сильную режущую боль в нижней части живота. Завтра будут синяки, они легко появляются на ее теле. Мариса пыталась убедить себя, якобы она сама всего этого хотела.

Позже – намного позже – Мариса узнает, что пережившие сексуальное насилие говорят о том, как у них что-то «отняли»: достоинство, девственность или даже личность. Но она всегда чувствовала: подобно шрапнели, нечто инородное вторглось в тело, надолго изувечив кожу и мышцы, пока на этом месте не образовался шрам, ставший частью ее самой и тем, с чем ей пришлось жить дальше.

Мариса никогда и никому не говорила о случившемся. Никогда не рассказывала о том, как не спала в ту ночь, глядя на сочившийся в комнату серый свет, и плакала под храп Кевина, словно все произошедшее было нормой, – это самое ненормальное и шокирующее. Когда Мариса встала, чтобы уйти, она побоялась разбудить насильника, поэтому задержала дыхание и ее едва не стошнило. Собственная одежда, казалось, уже принадлежит другому человеку – человеку, который не знает об уродливых сторонах жизни и о том, что она сама позволила сотворить такое с собой. Тогда Мариса подумала: «Это все моя вина». Он напал на нее, но она позволила всему случиться. Она снова и снова прокручивала это в своих мыслях. В своих кошмарах Мариса всегда возвращается в эту точку: шероховатый ковер под спиной, сжатые зубы, напряжение, сковавшее тело, а потом – ничего, словно ветер перестал наполнять паруса. Всей ее сущностью овладело чувство стыда.

Она никогда не говорила Джейку. И хотя Мариса думала об этом каждый день, но ей не с кем было разделить свою боль, вряд ли ее смог бы понять кто-то другой, кто не прошел через подобное. После изнасилования все изменилось, и у нее не было другого выбора, кроме как принять новую реальность. И она это сделала. С двадцати лет Мариса начала встречаться с мужчинами. Новым опытом близости она хотела залечить душевные травмы, оставленные тем насильником. Ей всегда было непросто: постоянное напряжение на первых встречах; она так и не смогла освоиться в онлайн-знакомствах из-за своего врожденного простодушия. «Здесь все вроде бы так просто и невинно, но это и пугает», – думала она.

Мариса так и не нашла свою мать. Но она нашла Джейка, обрела того, кто без лишних вопросов принял ее. Да, пусть это чувство и не походило на удар молнии. Но все казалось более возвышенным. Похожим на освобождение.

Кейт готовит ужин. Соседка «настояла», сказав, что «это наименьшее из того, что я могу сделать» и «вы были столь добры», и не могла бы Мариса, пожалуйста, позволить ей выразить свою признательность. Последняя реплика брошена со смехом, сопровождающимся игривым саркастичным тоном. «Да она едва меня знает», – возмутилась Мариса. А Джейк пребывал в восторге, узнав, что Кейт собирается приготовить сыр для макарон, ведь «я знаю, это твое любимое блюдо».

Кейт могла узнать о макаронах с сыром только в том случае, если бы ей об этом сказали Мариса или Джейк. Мариса, разумеется, ничего не говорила, поэтому остается только Джейк. Когда они успели поговорить? Мариса почти всегда дома. Сама мысль о том, что они могли разговаривать без ее участия, ей совершенно не понравилась.

Как бы смешно это ни звучало, но сырные макароны всецело принадлежат одной лишь Марисе. Мариса представила себе разговор с Кейт: «Твои макароны с сыром не подойдут, это мое личное фирменное блюдо, я готовлю их для своего парня, от которого я в настоящее время пытаюсь забеременеть, поэтому спасибо тебе, но ты свободна». Но, конечно, ничего не говорила вслух, молча пытаясь перетерпеть присутствие Кейт на кухне – ее кухне. Квартирантка так свободно перемещалась по кухне, словно она и была настоящей хозяйкой дома.

– Эй, а куда Джейк положил паприку? – спрашивает Кейт, пока Мариса наблюдает за ней с диванчика.

– Шкаф справа от раковины, – отвечает Мариса, чтобы доказать, что она ничуть не хуже Джейка ориентируется на кухне.

– Ой, прости! – Кейт странно смотрит на Марису. – Я не знала, что говорю вслух.

Мариса притворялась увлеченной вечерним выпуском новостей. На экране политик с румяным лицом и узкими глазами вещает о своих планах в сфере международных отношений, а ведущий, с сине-зеленым галстуком, недоверчиво перебивал его.

– Вы же не можете всерьез заявлять о подобном? – восклицает ведущий, хотя все прекрасно знают о серьезном настрое политика, поэтому нет смысла задавать такие вопросы, только если ты не пытаешься вывести кого-то из себя.

– Если вы позволите мне что-нибудь сказать… – пытается продолжить серьезный мужчина. Мариса все чаще думала, что политика становится именно такой: двое мужчин упиваются звуками своих голосов и мелят несусветную чушь, пока один из них не подловит другого на какой-нибудь мелочи, не имеющей никакой связи с повседневной действительностью. Обычно Мариса выключает телевизор, но сейчас ей нужно прикрытие для незаметного наблюдения за соседкой. Поэтому она смотрела на экран, рассеянно слушая пустую болтовню, и краем глаза следя за Кейт, которая суетилась у плиты и расставляла бессмысленное количество кастрюль и сковородок. Соседка насвистывала какую-то мелодию, что, по неизвестной ей самой причине, очень не нравится Марисе.

Кейт наливает кипяток в кастрюлю и смешивает в миске яичный желток с паприкой. Мариса недоумевает: «Боже, да что она собирается делать с паприкой и желтком? Ну, по крайней мере, ее сыр для макарон будет не так хорош, как мой, если она реально добавит всю эту гадость».

Антипатия к Кейт подкралась к ней, словно туман перед приливом, и теперь от нее никуда не деться. А еще у Марисы скоро начнутся месячные, поэтому из-за гормонов она становится агрессивной и нетерпеливой. Кейт выуживает из кармана заколку для волос. Мариса наблюдает, как та скручивает свои короткие волосы в жгут и помещает зажим в самую высокую точку, чтобы пряди красиво ниспадали на раскрасневшиеся щеки. На ней полосатый бретонский топ и расклешенные джинсы, которые Мариса никогда бы не надела. Но модная одежда отлично сидит на узких бедрах и мальчишеской фигуре Кейт. Мариса оценивает собственный наряд: бледно-желтый сарафан, привезенный с отдыха на греческих островах, мешковатый и удобный, но забрызганный краской. Без макияжа, ведь она весь день не выходила из дома. Грязные волосы собраны в пучок. На запястье красуется серебряный браслет, она никогда его не снимает, на нем болтаются счастливые подковы и миниатюрные компасы. Подарок на восемнадцатилетие от отца, и хотя к тому времени она уже съехала, он отправил его в мягком конверте, завернутым в папиросную бумагу, и с открыткой, в которой знакомым почерком сообщалось, что когда-то браслет принадлежал матери, а теперь переходит Марисе.

У Кейт многократно проколоты мочки ушей, но она носит тонкие изящные золотые обручи, для создания элегантного неброского эффекта украшенные крошечными блестящими бриллиантами. На шее висят три золотые цепочки, а на третьей – самой длинной – болтается выпуклый медальон с выгравированной буквой «К». Мариса думает: «Интересно, что там внутри? Паприка, наверное».

– Прости, что ты сказала? – Кейт смотрит на нее, и Мариса понимает, что вслух посмеялась над своей же шуткой.