Я соскочила с камня и последовала за сгорбленной фигурой, которая повела меня по узкой извилистой тропе через бамбуковый лес. Удочка тихонько постукивала ее по плечу, а из-под платья то и дело высовывался кончик коричневого хвоста. Я сделала вид, что не замечаю его, зная, что и Тануки-баба притворяется, будто не видит моих ушей и хвоста. Таков был негласный закон ёкаев: они не привлекали внимания к своей… «ёкайности» во избежание слежки, травли или проклятий. Впрочем, Тануки-баба я не боялась. Со мной она всегда обращалась радушно, как с родной внучкой, любила рассказывать захватывающие, а порой и жуткие истории о том, какие фокусы проделывала над людьми, когда была еще совсем юной тануки[13].

Пройдя через заросли бамбука, мы углубились в чащу леса. Здесь древние деревья росли так близко друг к другу, что их ветви тесно переплетались, почти закрывая собой солнце. Свет слабыми лучиками пробивался сквозь листья и усеивал землю под ногами пестрыми пятнами, а в воздухе было разлито благоговейное спокойствие. Любопытные кодама, древесные лесные духи, глядели на нас из-за листьев, а некоторые даже скакали за нами вдоль тропы. Их полупрозрачные зеленые тельца были не больше пальца.

Тануки-баба провела меня вдоль знакомого говорливого ручейка, через маленький арочный мост, облепленный мухоморами и древесными грибами, к деревянной лачуге, полностью заросшей мхом. По рассказам Тануки, когда-то давно лачуга принадлежала одному ямабуши, бродячему отшельнику, который искал гармонии и баланса в природе и умел общаться с ками напрямую. Но потом он то ли умер, то ли оставил эти места, так что теперь в его доме поселилась Тануки. Соломенная крыша наполовину обрушилась, а вокруг было полно деревьев и кустов, так что если не знать, что здесь кто-то живет, лачугу можно было и не заметить среди зелени. Внутри, как обычно, царил бардак; мусор высокими кучами лежал по углам и вдоль стен.

– Садись, – прорычала Тануки-баба и указала на низкий деревянный стол посреди комнаты – единственное свободное пространство во всем доме. – Сделаю нам чаю – если найду чайник, конечно.

Я заметила три чайника в разных углах лачуги, но промолчала, потому что мои предложения всегда встречались в штыки. Непременно оказывалось, что тот чайник не годится, потому что в нем трещина или он грязный – или в нем живет птичья семья. А нужный чайник где-то в другом месте, но найти его под силу лишь ей одной. Я присела за маленький столик и стала ждать. Наконец Тануки-баба вытащила из кучи мусора старый и помятый железный чайник с тонким носиком.

– Пустой, – со вздохом объявила она, заглянув внутрь. – Пожалуй, это даже хорошо. В прошлый раз там были мыши. Но зато придется теперь его наполнять. Я скоро вернусь. Ничего тут не трогай, – сказала она и поковыляла за водой.

Я терпеливо ждала и гоняла по столу маленькие огоньки кицунэ-би, а Тануки-баба тем временем набрала воды в чайник, повесила его над жаровней и разожгла угольки. А потом стала деловито кружить по комнате, доставая из кучи мусора то одно, то другое и что-то бормоча себе под нос. Наконец она вернулась к столу с чайником, двумя чашками со сколотыми краями и подносом, на котором была выложена в ряд пойманная ею рыба, еще сырая и нечищеная.

С шумным вздохом она опустилась на старую, видавшую виды подушку напротив меня. Потом немного поерзала, устраиваясь поудобнее, сняла шляпу и швырнула ее в угол, где та упала в кучу мусора. Я учтиво опустила глаза, стараясь не смотреть на круглые пушистые уши, торчавшие на седой голове.

– Налей, что ли, чаю, лисенок! – велела Тануки-баба, махнув рукой на чашки и чайник. – Пусть от тебя будет хоть какая-то польза.

Я осторожно разлила зеленоватую жидкость по чашкам и передала одну из них Тануки-бабе. Та с кривой ухмылкой поставила ее перед собой.

– Не возражаешь, если я изменю облик, пока мы едим? – спросила она, поглядывая на поднос с рыбой. – В этом теле проще готовить чай, но у себя дома мне хотелось бы расслабиться.

Я кивнула.

– Само собой, не возражаю, Тануки-баба. Как вам удобнее.

Она фыркнула, вскинула голову и встряхнулась. Ее тут же заволокло плотное облако пыли. Я чихнула и отвернулась, а когда снова посмотрела, напротив меня вместо старухи уже сидело пушистое коричневое создание с черной мордочкой и пышным хвостом. Я пододвинула ей чашку, и она взяла ее коричневыми лапами и поднесла к узкой морде.

– Так-то гораздо лучше, – проговорила она, с тихим стуком опустила чашку, стащила рыбку с подноса и забросила в пасть, а потом в мгновение ока сгрызла своими острыми желтыми зубами. – Что ж, – продолжила она, пока я отпивала чай. Он оказался чересчур горьким, но говорить об этом было бы невежливо. – Расскажи-ка мне вот что, лисенок. Что ты такое натворила, что эти твои людишки так на тебя обозлились?

Я коротко поведала ей о фокусе со свечами и о том, как он разозлил монахов и особенно Дэнгу-сана. А когда дошла до слов Дэнги о том, что он хочет, чтобы учитель Исао отнял у меня волшебную силу, Тануки-баба оглушительно фыркнула, едва не уронив чашку.

– Нет, это просто смешно! – прорычала она и впилась зубами в последнюю рыбку так сильно, что послышался треск тонких косточек. – Отнять у ёкая волшебную силу, тоже мне! Да о таком и помыслить кощунственно! Нет, ни за что не стала бы связываться с такими дураками.

– Что же мне делать, Тануки-баба?

– Ну, могу сказать, что я бы сделала в подобной ситуации, – проговорила Тануки-баба, и по ее мордочке пробежало коварное выражение. – Но ты, пожалуй, слишком юна для такого смелого шага. И все же решение очевидно, разве не так? Нужно бежать.

– Монахам это ужасно не нравится, – призналась я. – Они всегда очень сердятся, когда я вот так убегаю. Сегодня наверняка устроят мне взбучку.

– Нет, – прорычала Тануки-баба. – Нужно убежать… и уже не возвращаться.

– То есть… навсегда покинуть храм?

– Само собой. – Пожилая ёкай указала на дверь своей лачуги. – Ты что, и впрямь думаешь, что храм – это единственное место, где можно поселиться? И что монашеский образ жизни – единственный из возможных? – Она поморщилась. – Лисенок, за стенами монастыря целый мир. Полный чудес, богатств, хаоса и того, что ты себе даже вообразить не можешь. Ты только попусту растрачиваешь свою жизнь и таланты, оставаясь в храме и слушая, как люди бубнят о том, что правильно, а что нет. Кицунэ рождена не для того, чтобы сидеть в клетке. Разве тебе не хочется сбежать из нее и увидеть все, чего тебя лишили?

Слова Тануки-баба вновь всколыхнули во мне тоску по миру за стенами храма, интерес и любопытство. Я и впрямь хотела познать этот мир. Увидеть места, о которых рассказывал учитель Исао, – огромные города и дикие чащи, где еще не ступала нога человека. Побывать в Кин Хейген Тоши, великой золотой столице, взобраться на самую высокую в Ивагото гору, прозванную «Пальцем Бога» – поговаривали, что она достает до самого неба! Увидеть купцов и самураев, аристократов и крестьян, гейш и разбойников, фермеров и рыбаков…

Раньше я не обращала особого внимания на такие мысли, но я очень устала от того, что мою волшебную силу вечно норовят ограничить. Оттачивать лисью магию мне разрешалось только под наблюдением монахов, а когда я пользовалась ей, чтобы кого-нибудь разыграть или просто побыстрее закончить с работой, меня всякий раз наказывали. Но если я сбегу и стану по-настоящему свободна, то смогу делать все что захочу!

Но тогда мне придется распрощаться с монахами и с той единственной жизнью, которую я знала. А орден храма Тихих Ветров хоть и отличался малочисленностью, строгостью и закрытостью, но все же дарил мне защиту. А я как-никак просто кицунэ, даже не чистокровный ёкай. Я не была готова к такому смелому решению.

– Я не могу просто так взять и уйти, Тануки-баба, – сказала я сгорбившейся фигуре напротив. – Куда я пойду? Как буду жить?

Тануки-баба сощурилась.

– «Как буду жить?» Что за вопросы? – фыркнула она. – Ты же кицунэ, девочка моя! Пойдешь, куда захочешь. Жить будешь, как тебе самой нравится.