Вновь зарядили дожди, теперь уже нудные и холодные, задули северные ветра, и прежде приятное и уютное проживание на даче окончательно потеряло свою привлекательность. Сырые комнаты невозможно было прогреть, затхлость и промозглость ощущались не только в помещениях, но и в воздухе. Дети шмыгали носами, и семейство принялось за сборы, готовясь к возвращению. Пушкин отправился в город по делам, среди которых наметил заехать на квартиру и предупредить слугу Никиту о скором приезде. Камердинер ждал его с неприятной вестью. На дачу Александр Сергеевич вернулся в возбуждённом состоянии, Натали от него и двух слов добиться не могла, в конце концов, муж бросил раздражённо:

– В дом Баташёва мы не вернёмся, управляющий там редкий негодяй. Дай мне ещё два дня, Наташа, я сниму новую квартиру.

Подходящее жильё нашлось на Мойке близ Конюшенного моста в доме княгини Волконской. Оплата за нижний этаж в одиннадцать комнат в четыре тысячи триста рублей в год и бесконечная потребность в деньгах на другие нужды заставили Александра Сергеевича в очередной раз занять у ростовщика десять тысяч под высокие проценты.

Наталья Николаевна вновь пробежалась глазами по списку, в который внесла все затраты для её большого семейства на неделю – покупки у булочника, зеленщика, в мясной и мелочной лавках, у молочника. У купца Богомолова следовало приобрести разных гастрономических припасов, кои он часто давал в долг. Приписала дрова, так как сырость в комнатах становилась невыносимой, а раньше обходились лишь топкой печи на кухне. Внесла неизбежные заказы у господина Рауля во французском погребе, где непременно надо приобрести бордо и ликёра. Сам Пушкин пил редко и немного, но в доме часто бывали гости. Как не крути, но средств на перечисленное не хватало, а нужно было ещё подумать об обновлении гардероба на осень, и вот-вот начнётся сезон с маскарадами, придворными балами, на которых не покажешься в старом платье. С досадой вспомнилось, что у Пушкина найдётся немалый список с расходами на типографию, литераторов, печатающихся в журнале, на Английский клуб и ещё десяток мелочей, необходимых мужчине их круга в столице. Она предпочитала не думать об уже скопившихся долгах, и без них было от чего пасть духом или решиться на переезд в деревню. Там на балах, лишённых столичного лоска, она и в прошлогодних платьях могла блистать средь провинциальных дам и барышень. Но государь не позволит, ему нравится любоваться ею на придворных приёмах, и он не упустит возможность пройтись с первой красавицей Петербурга в торжественном полонезе. И тут ничего не поделать, только искать денег на безумно дорогое удовольствие – кружиться на балу в Аничкове в платье за полторы-две тысячи и продолжать вести светскую жизнь. На первое время она бы обошлась суммой, присланной братом, но он задержался с деньгами, и Натали села писать Дмитрию Николаевичу.

«А теперь между нами, дорогой брат. Я только что кончила письмо твоей жене и начну своё письмо с того, что вымою твою голову. Это так-то ты держишь слово, негодный братец, ты мне послал, не правда ли, моё содержание к 1 сентября?.. Впрочем, я прошу об этом только если это тебя не стеснит, я была бы очень огорчена увеличить твои затруднения».

Затруднения увеличивались не только у Дмитрия Гончарова, но и у Александра Сергеевича. С переездом в столицу поползли вверх долги, а с ними росло раздражение от невозможности жить экономней и спокойней. Но более всего Александр Сергеевич не выносил докучливых визитёров, многих из которых не хотел бы пускать на порог. Только большинство посетителей являлись гостями барышень Гончаровых, а ещё воздыхателями Натали и среди них, конечно же, поручик Дантес, теперь именуемый бароном Геккерном.

Дантес стал завсегдатаем вечеров у Пушкиных и под бдительным взором Идалии демонстрировал всё возгорающуюся страсть к Наталье Николаевне. С другого же угла гостиной с него не сводила ревнивого взгляда безнадёжно влюблённая Катрин. «Мадам Интрига» могла быть довольна, за ширмой по имени «Натали» они с Жоржем обменивались незаметными, но пламенными взглядами, в душе посмеиваясь над наивностью окружающих. Только с некоторых пор посмеивалась Идалия в одиночку, красота и женское обаяние Натальи Николаевны сделали своё дело, и Дантес увлёкся не на шутку. Его ухаживания становились не просто назойливыми, но и всё более неприличными, что пугало Натали, заставив её отказаться от прежнего кокетства. Но француза было не остановить. Теперь он появлялся повсюду, где бывала или должна была появиться мадам Пушкина, и сёстры меж собой стали подшучивать над фантастической осведомлённостью новоиспечённого барона Геккерна.

Они не догадывались, что намерения дерзкого поручика носили фривольный характер, он желал добиться близкого расположения Натали, а попутно не пропустить и жгучую брюнетку Катрин Гончарову. Знаток женщин, Дантес не мог не заметить, что старшая из сестёр – барышня, чем-то похожая на некоторых милых его воспоминаниям соотечественниц-француженок, такая же смуглая и темноглазая. Рядом с ослепительной красотой мадам Пушкиной Катрин уходила в тень, тушевалась, но он был в силах заставить этот цветок блеснуть. В ней чувствовался темперамент, страстность вакханки пробивалась сквозь слегка опущенные ресницы, когда она тайно следила за ним. Хороша и Александрина, если бы только не крупные, несколько тяжеловатые формы носа, подбородка и скул. Она словно копия прекрасной своей сестры, но слепленная рукой неумелой и грубой. В остальном обе девицы остроумны, веселы, грациозны и приятны в общении. Проводить время в их обществе, любуясь Натали – этой северной звездой, столь же яркой и недоступной, как её спутники на небе, – удовольствие, в котором молодой барон не желал себе отказывать.

– Опять этот французишка волочился за тобой, – пренебрежительно заметил Пушкин, поутру войдя в будуар к жене.

Он был в своём любимом красном архалуке с зелёными клеточками, который делал его похожим на едва пробудившегося восточного вельможу, не хватало лишь турецкой фески. «Паша», – пришла на ум Наталье Николаевне шутка Дантеса. – «Трёхбунчужный паша!»

– Отчего ты не появился в театре? – спросила она, увиливая от ответа.

С некоторых пор ей не хотелось докладывать Пушкину о каждом своём шаге и разговоре, как он требовал всегда. Её отчёты напоминали рапорты маленькой нашалившей девочки, а она давно не то дитя, что он вёл под венец. У каждой светской дамы должна быть тайна, свой мир, закрытый от других, особенно от мужа. Так ей говорила тётка, а в ещё более откровенных выражениях внушала кузина Идалика.

– Азя достала ложу, места хватило бы всем.

– А кто заплатил за ложу?

Вопрос мужа поймал врасплох, она не задумывалась об этом, решила, что билеты прислала тётка или кто-то из их общих хороших знакомых. Но теперь почти угадала, что ложу им предоставил новоиспечённый барон Геккерн, называемый ими по привычке Дантесом. Ныне сын состоятельного голландского посланника мог позволить и не такие траты. Так вот откуда вчерашняя осведомлённость Жоржа об их появлении в театре! Натали опустила пуховку в круглую коробочку с пудрой, передумала наводить лоск с утра, со своим цветом лица она могла позволить себе остаться естественной.

– Азя доставала ложу, у неё и спроси… Или ночью было не до того?

Взглянула в зеркало на лицо мужа, на бешено раздувшиеся крылья носа и испугалась, ведь впервые позволила столь откровенный намёк на отношения Саши с сестрой. Что, если сейчас разразится дикий скандал? Пушкин наклонился ниже, почти задевая губами её щёку, процедил тихо:

– Это ты надумала, когда перед сном вспоминала все любезности своего кавалергарда, жалела, что нет рядом его?

Слова еле слышные, а хлестнули как пощёчина, и дверь за мужем захлопнулась с треском, чуть не сорвавшись с петель. Натали уткнулась лицом в ладони, заплакала. Ей непозволительно даже ревновать, а ему?! Почему-то разом вспомнились все увлечения Пушкина, и женщины, кому посвящал свои стихи в далёкой молодости, чьи профили и ножки рисовал на полях рукописей. А больше те, с кем любил советоваться, кому нёс свои мелко исписанные листы на суд. Поначалу она просила показать только что родившиеся строфы ей, хотела стать первой, кто услышит перлы, которыми позже станут восхищаться все. Пушкин смеялся над её просьбами: «Твоего ли это ума, жёнка?» И уносил стихи, поэмы, сказки к тем, кого считал рассудительней, достойней оценить, понять.