– Таша, когда же отправимся на дачу? Я уже вещи уложила, а прислуга бездельничает, ты их разбаловала донельзя, – теребила Натали Катерина, – никто шевелиться не хочет, прикажи им собираться.

Екатерина Николаевна уже видела себя в красной бархатной амазонке на гарцующей лошади, то есть в самом выгодном для неё свете, ведь таких ловких наездниц, как сёстры Гончаровы, ещё поискать. А если отправиться на прогулку вместе с кавалергардами и попросить одного из них подсадить её, Катрин, на лошадь, то офицер непременно заметит, какая у неё тонкая талия и стройный стан. В этом сёстры были похожи, таких прелестных ножек и безупречных фигур в Петербурге не найти. А вот если б ей обворожительное лицо Таши, она тогда не какого-нибудь писаку Пушкина, а такого как Жорж Дантес завлекла бы. Давно замечала Катрин пламенные взгляды кавалергарда, которые он бросал на её сестрицу. Но этим летом едва ли поэтичная красавица Пушкина рискнёт скоро показаться на глаза поклонникам, вон как ковыляет на своих распухших ногах, до изящных ли пассажей тут? Значит, ей, Катрин, и карты в руки!

– Так, когда на Каменный остров?

– На днях, – отмахнулась Натали.

Она не стала объяснять, что надеялась на скорое возвращение мужа, который мог основную заботу о переезде на дачу взять на себя. Наталья Николаевна устала, её измучили недавняя перемена жилья и болезненное состояние вместе со страхами предстоящих родов, а у Катрин одна печаль – наряжаться и на лошади красоваться. Но по большому счёту она сестру понимала, не будь этой беременности, и сама с азартом готовилась бы к летнему сезону: перебирала лёгкие платья и шляпки; мечтала о прогулках под сенью деревьев, где так романтично звучат пылкие признания поклонников. В такие моменты голова кружится и забываешь о повседневных тягостных хлопотах, о приземлённых нуждах, о многочисленном семействе и о вечно занятом, раздражённом Пушкине, который с некоторых пор может быть любезен со всеми дамами, кроме неё. Остаётся лишь возносить хвалу их разлукам, тогда Наташе достаются его письма, а в них между ворчаниями, увещаниями и высказываниями острого и ироничного ума поэта читаются любовь и забота.

Саша не виноват, его, как и её, истерзала нужда, кредиторы, счета, а ещё этот журнал, на который возлагались большие надежды. А что получилось? Натали бросила взгляд на лист полученного вчера письма от мужа: «С наблюдателями и книгопродавцами намерен я кокетничать и постараюсь как можно лучше распорядиться с Современником». «Будет продавать себе в убыток», – подумалось невольно. Очень уж хорошо она знала Пушкина, его непрактичную натуру. Наталья Николаевна и сама большой рачительностью не отличалась, но постоянно растущее семейство заставляло задумываться об изыскании доходов. Вот и в прошлом месяце попросила брата Дмитрия обеспечивать потребности мужа в бумаге.

Наталья Николаевна собралась в детскую. К расположению комнат в новом жилье ещё не привыкла, сунулась по ошибке к Александрине. Та, одетая, лежала на кровати, с мечтательным видом закинув одну руку за голову, другой прижимала к груди письмо.

– От кого? – спросила Натали больше для порядка, чем из интереса.

А Азя смутилась, поднявшись, с виноватым видом протянула невскрытое послание сестре:

– Прости, Таша, это от Пушкина, только что доставили. И вот ещё, – она схватила с подноса другой конверт, – от князя Одоевского.

Главное, чтобы рука не задрожала, а вслед за тем и голос, не следует показывать сестре, как задевают знаки её явной влюблённости в Сашу. «Так было или не было»?

Вскрыла письмо от мужа, оно, как обычно, пространное, но без ожидаемых хороших новостей о продаже «Современника», Пушкин больше передавал сплетни, ходившие по Москве. Про них надобно прочитать сёстрам, они охочи до слухов, особенно тех, которые касаются близкой родственницы Идалики. Рыжеволосая Идалия Полетика приходилась им кузиной по материнской линии и считалась воспитанницей влиятельного графа Григория Строганова, хотя на деле была его незаконнорождённой дочерью. Яркую красавицу с глазами лазурными, как южное море, охотно принимали повсюду, вплоть до императорского дворца.

И вот безупречная Полетика, которую прозвали «мадам Интрига» за умение создавать неоднозначные ситуации, оставаясь в стороне, вдруг стала героиней скандала, да ещё какого?!

Натали нарочито обыденным голосом произнесла:

– Пишет, что влюблённый в Идалию некто Савельев дал пощёчину своему полковому командиру Гринвальду, за что на днях будет расстрелян.

Умница Александрина поспешила поддержать разговор, спеша разрядить возникшую между ними неловкость:

– Мне Катенька вчера рассказывала. Все надеются, что Савельева, как пострадавшего от любви, лишь разжалуют и отправят на Кавказ. Полковник был пьян и оскорбительно отзывался об Идалии.

– Какой ужас! – Наталья Николаевна сжала занывшие виски ладонями. – А Александр Михайлович не собирается вызвать Гринвальда на дуэль?

– Кто?! Божья коровка? – фыркнула Азя.

Она к супругу Идалики – Александру Полетике относилась с некоторым пренебрежением, как многие дамы в свете. Его считали слишком кротким и нерешительным для человека, делавшего военную карьеру, отсюда и это обидное прозвище «Божья коровка».

Натали поморщилась, она, в отличие от сестёр, не любила кого-либо обсуждать, если случались при ней такие разговоры, то напускала на себя равнодушный вид и беседу не поддерживала. Вот и прослыла холодной, бездушной и неумной, как будто весь разум состоит в желании сплетничать и зло насмехаться над отсутствующими. Она и сейчас перевела разговор на другую тему:

– Помоги собраться на дачу.

– Я уже велела укладывать вещи детей, но няни, пожалуй, провозятся.

– Хорошо бы поторопиться или придётся остаться здесь до родов.

– Что ты, Таша, – даже испугалась Александрина, – тогда на половину лета в Петербурге застрянем! Я сама займусь приготовлениями к отъезду!

«Вот и Азя рвётся на природу из каменного мешка, к блестящим кавалергардам, флирту и романам», – подумалось как-то отстранённо. Но как не посочувствовать сёстрам, это она вышла замуж в девятнадцать годков, а Александрине скоро двадцать пять, Екатерине и вовсе двадцать седьмой. Сёстры недурны собой, образованны, но бесприданницы.

Вернувшись к себе в комнату, Натали расправила слегка помятый лист, дочитала письмо. Строкам о себе улыбнулась: «И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жён своих, однако ж видно, что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завёл себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение Вашего пола». Если он это о царе, то Наталья Николаевна могла только посмеяться, – хороша она сейчас со своим «пузом» и на распухших ногах, чтобы прельщать государя. Да и в лучшие времена, когда блистала Натали на балах в Аничкове, Николай Павлович дальше комплиментов никогда не шёл, всем известна его искренняя привязанность и верность императрице Александре Фёдоровне.

Письмо от Одоевского Натали вскрыла, уже сидя в кресле и устроив нывшие ноги на специальной скамеечке. Владимир Фёдорович перечислял хозяйственные дела «Современника», просил незамедлительно сообщить о них Пушкину. Последним пунктом шутливо прибавил: «Наконец 7-е и самое важное, если Александр Сергеевич долго не приедет, я в Вас влюблюсь и не буду давать Вам покоя». Настроение хоть немного да прибавилось, о! как расцветает женское сердце от мужского внимания! Она сосредоточенно перечитала те строки в письме мужа, где он давал ей деловые поручения, намереваясь выполнить их поскорей, а первым делом перенаправить письмо Одоевского. Дела «Современника» для всей семьи важны, надежды на материальное благополучие связаны с этой последней затеей Пушкина. Он и в письме упомянул об этих надеждах: «Вижу, что непременно нужно иметь 80 000 доходу. И буду их иметь. Недаром же пустился в журнальную спекуляцию…»