Нет, не иначе как какой-то Божий свет сиял над этими местами в разные столетия и годы: я теперь о деревянной скульптуре восемнадцатого века хоть бы мельком, но хочу упомянуть. О «пермских богах».

Уже, наверно, раз шестой сюда приехал и снова я с немым обалдением смотрел на это совершенство резанных по дереву фигур.

Я вообще люблю резьбу по дереву и в разных городах Европы с наслаждением торчу в музеях возле раскрашенных фигур разных святых. Жаргонные слова об удовольствии – «тащусь я от этого» – наиболее точно передают мои ощущения. Так вот, от пермских изваяний я тащусь сильней, чем от других. Скуластые, немного плоские их лица (а порой и чуть раскосые глаза – ведь местные изображались люди), их позы, жесты выразительны настолько, что словами ничего не передашь, каким ни будь искусствоведом. У меня же лично сокровенный способ есть, чтоб выразить очарование и чувства выплеснуть: я по возможности негромко пару нецензурных слов произношу. И мне легчает.

Здесь когда-то жил загадочно исчезнувший народ («звериный стиль» они как раз затеяли) – чудь, это предки нескольких народностей сегодняшних. О них есть миф, что при крещении языческого местного населения они ушли под землю, чтобы остаться в прежней вере.

И грех не рассказать о некоем сугубо пермском мифе. Это редкий (очевидно) случай, когда миф (кошмарно впечатляющий) родился и разросся из чьей-то шутки. Прямо в наше время, когда мифы сотворяло разве что правительство страны (про то, как мы отлично все живем и как нам на планете все завидуют). На углу двух улиц высится в Перми десятиэтажный дом (и башенка со шпилем) архитектуры сталинских времен – знаменитая на весь город Башня смерти. Популярный в народе миф гласит, что на этом месте еще во времена Ивана Грозного были пыточные камеры (когда и Перми-то не было!), и что останки замученных тут людей скопились под землей, и что тайные подземные пути отсюда тянутся ужасно далеко, и что даже в стены здания вмурованы тела погибших, и много ужасов иных. В реальности зданию совсем немного лет. Его построили в пятьдесят втором году – и с той поры здесь угнездилось областное управление Министерства внутренних дел. Конечно, у ребят этих вполне дурная репутация, но все-таки почему же корни мифа, столь кошмарного, в седую древность тянутся?

Проста причина и забавна и о силе меткого слова свидетельствует. Как раз в то время, когда появилось здание, весь город (как и вся страна) смотрел фильм «Башня смерти» – по пьесе Шекспира «Ричард Третий». И шутник какой-то Башней смерти окрестил действительно зловещий этот дом. Весьма рискуя, кстати (год пятьдесят второй, заметьте, чистая 58-я за такую шутку). Название, естественно, приклеилось. И стало обрастать мифами.

Мифы и нынче появляются в Перми. Что связано с гордыней, обуявшей патриотов города. Наверно, с той поры еще гордыня завелась, когда отлили тут царь-пушку, весившую не только на сто четыре тонны больше, чем знаменитая московская (каких-то жалких сорок тонн), но еще и стрелявшую, в отличие от столичной неудачницы. Ядрами в тридцать пудов. Ну как тут не зародиться тайной гордыне?

В каком другом городе мелкая речушка, отделяющая старый город от кладбища, называется Стикс?

А на деревьях, спиленных в здешних окрестностях, стоит вся Венеция – это знаменитая лиственница, единственное дерево, которое твердеет в воде.

Ну, словом, много оснований для того, чтобы считалась Пермь хотя бы третьим по России городом, где вполне кипит столичная жизнь.

К тому же множество талантливых людей отсюда вышло. Взять хотя бы Дягилева, который в восемнадцать лет сбежал и более старался Пермь не вспоминать. Попов, что учился в здешней духовной семинарии, опять же – радио он изобрел пускай не первый, но самостоятельно. Писатели Мамин-Сибиряк и Бажов окончили ту же семинарию, а уроженец Перми Михаил Осоргин – выпускник местной гимназии.

И правда, очень многие талантливые люди жили здесь или отсюда в жизнь пускались. Оружейники, к примеру, пушечные мастера, создатели авиационных моторов.

Однако патриотам настоящим мало этого. В одном письме (кажется – Горькому) написал как-то Чехов, что героини его пьесы «Три сестры» могли бы жить в любом провинциальном городе. Ну, например, в Перми, неосторожно пояснил Чехов. И вот уже экскурсоводы резвые показывают дом, где тосковали три сестры. В Москву, в Москву!

А в довершение к полученным впечатлениям приведу доверительную донельзя записку, которую в Перми я получил: «Игорь Миронович, а существует ли всемирный еврейский заговор и как туда возможно записаться?»

Дай Бог этому городу расти и хорошеть. Я очень интересно там пожил.

При подъезде к Челябинску меня охватило странное чувство близости: город этот некогда двумя стежками прошил всю мою биографию. Сюда в самом начале войны переехал завод, на котором работал мой отец, и вся наша семья прожила тут года полтора. Мне было пять лет, и ничего о времени эвакуации я помнить, естественно, не мог.

Кроме одного эпизода – впрочем, он повторялся периодически. Раз в неделю (или в месяц?) отцу выдавали паек, в котором была большая плитка шоколада. Яркая, цветная, невыразимо прекрасная даже внешне. Эту плитку шоколада мама сразу же меняла на буханку хлеба – у одной и той же женщины. А я при маме неотлучно находился, и однажды эта женщина спросила, не горюет ли ребенок, что досталась шоколадка не ему. Мама непривычно резко ей ответила, что нет, нисколько. Мама неправа была, ребенку эту шоколадку было очень жалко всякий раз, иначе он бы не запомнил краткий разговор двух женщин.

А спустя почти сорок лет я провел в Челябинске несколько дней в пересыльной тюрьме – по дороге в сибирский лагерь. После каждых трех дней пути в столыпинском вагоне полагался отдых в какой-нибудь тюрьме, таков был гуманизм начальства, знавшего условия этапа. Мне тюрьма эта запомнилась и внешне – нас туда пешком вводили почему-то, высадив из автозака у ворот, – и нелепой радостью, меня вдруг обуявшей от неожиданной человечности, впервые мною встреченной у надзирателя. Нас вели по длинному коридору явно старого здания, и я по своему дурацкому любопытству спросил у шедшего рядом пожилого тюремщика, когда эту тюрьму построили. И он не цыкнул на меня и не обматерил, а с некоей даже приветливостью ответил:

– В восемнадцатом году. То ли ее красные для белых строили, а то ли белые для красных. – И засмеялся.

Я к нему такую ощутил симпатию и благодарность – вдруг на минуту окунулся в мир нормальный и естественный.

На этот раз меня к тюрьме подвез не автозак, а маленький автобус городского телевидения.

Оператор хищно задвигался, снимая с разных сторон, как я сладостно курю, глядя на тюремное обшарпанное здание.

– Так на отчий дом смотрят, – сказала мне журналистка.

– А я так эту тюрьму и ощущаю, – ответил я вполне искренне.

Мы находились в двух шагах от улицы, названной в честь моего покойного тестя – я, к сожалению, уже его не застал.

Юрий Николаевич Либединский прожил в Челябинске много лет, он вырос тут, и на здании реального училища висит мемориальная доска. Он был одним из ярких основоположников советской литературы. И дом его родителей мне показали, оба они были врачами.

А после покурил я возле основательного купеческого дома, тоже связанного с семьей Либединских.

Именитый купец первой гильдии Яков Елькин очень много сделал для Челябинска, но мемориальные доски на его доме посвящены двум его сыновьям – Абраму и Соломону, что отдали свои жизни, как и подобало еврейским детям того времени, утопиям революции. Еще один сын, Борис, будет работать в ГПУ. А младший сын Эмиль ввязаться во все это не успел, ввиду чего остался жив и женился на сестре Юрия Николаевича – девушке Рике (Рахили).

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.