Вот почему за уходом из жизни его подруги следовал обрыв ассоциативной цепи.
Еще недавно шарманщик «музыку наверчивал», «шумела мельница», оглашал округу рожок почтальона.
Шумела мельница, и в песнях урагана
Смеялся музыки голубоглазый хмель…
(«В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа…»)
Шуберт. Мельник.
Рожок почтальона.
(Ремарка из радиопьесы «Молодость Гете»)
Остановились «мельниц колеса», угас звук почтового рожка, умер шарманщик.
Но мельниц колеса зимуют в снегу
и стынет рожок почтальона…
(«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»)
Шарманщика смерть и медведицы ворс…
(«На мертвых ресницах Исакий замерз…»)
Конечно, мир Мандельштама открыт не для каждого. Это Лютик оказалась своей среди лейтмотивов поэта, как бы ровней шарманщика, мельницы и рожка, а его брат всегда существовал наособицу.
Поначалу Осип Эмильевич все же надеялся привлечь Евгения на свою сторону. В нескольких письмах промелькнуло что-то обнадеживающее, смутно напоминающее «нам». Глядишь - и нашлось бы ему место среди излюбленных поэтом «ласточек» и «ос».
Вскоре он прекратил эти попытки. Уж слишком определенной стала для него фигура прирожденного директора.
Раз этот человек лучше всего понимает язык приказов, Осип Эмильевич отдавал ему свое распоряжение.
«… запрещаю тебе, - писал он из воронежской ссылки, - где бы то ни было называть себя моим братом».
Глава седьмая. Жизнь после смерти
Имена
Мы уже говорили о том, что многое в этой истории объясняется разницей между «ты» и «вы».
Надежде Яковлевне тоже пришлось эту разницу почувствовать.
Неприятно узнать, что не только она, но еще одна женщина была его «ты».
В ее мемуарах ничего нет об этом унижении, но зато определено значение «ты».
«Для своего осуществления «я» нуждается, - писала она, - в двух элементах: в «мы» и, в случае удачи, в «ты». И еще, о своем покойном муже: он «был моим «ты»».
А во «Второй книге» вдова поэта рассказала: не порви тогда муж с Ольгой Ваксель, она бы ушла к Татлину.
Прямо художника она не назвала, ограничившись аббревиатурой «Т».
Так она ответила на вопрос, почему осталась с Мандельштамом.
«Т» это совсем не то же, что «ты». Скорее, знак отчуждения, вроде упомянутой «гражданки В».
Кстати, ее соперница тоже знала о скрытых возможностях прямого обращения.
Есть такая детская игра: «Черное и белое не называйте, «да» и «нет» не говорите». Кажется, всем и без того ясно, о ком речь, но Лютик продолжает свои уточнения:
«Около этого времени я снова встретилась с одним поэтом и переводчиком, жившим в доме Макса Волошина в те два года, когда я там была. Современник Ахматовой и Блока из группы акмеистов, женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи…»
Очень уж не хочется Лютику лишний раз произносить имя своего знакомого!
Уже упоминалось о том, что между формой обращения и последующими событиями для Мандельштама существовала связь. Можно даже говорить о его своеобразной «философии имени». Для поэта имя было не данностью, но возможностью. Бывало, примерив обращение «ты», он чувствовал ошибку и вновь возвращался к «вы».
«Обязательно ему хотелось, - рассказывала М. Петровых, - чтобы я ему сказала «ты». Я отнекивалась, потому что мне было как-то дико сказать «ты». Но Осип Эмильевич был очень настойчив. И, устав от уговоров, я наконец сказала: «Ну, ТЫ!». Он, потрясенный, отшатнулся и в ужасе воскликнул: «Нет, нет! Не надо! Я не думал, что это может звучать так страшно»».
Мандельштаму действительно было страшно. Перемена имени связывалась для него с тем или иным вариантом судьбы.
А вот пример еще более удивительный.
Оказывается, и на краю света, в треклятом лагере на Второй речке, поэт не забывал о различии между «ты» и «вы».
Друг по несчастью, Юрий Илларионович Моисеенко, рассказывал об этом так:
- Осип Эмильевич ко всем относился почтительно, но к Ляху обращался «Володя, вы…», а к Ковалеву «Иван Никитич, ты…» Мы Мандельштама звали по имени-отчеству, на «вы». (Лях и Ковалев солагерники Мандельштама. - А.Л.) За глаза называли попроще: «Эмильевич». Кто-то из новичков спросил его, как правильно - Осип или Иосиф. Он говорил так - врастяжку: «Называйте меня Осип Эмильевич». И через паузу добавил: «А дома меня звали О-ся».
Даже в этих запредельных условиях Мандельштам помнил о том, что в каждом приветствии заключена формула отношений.
В одном случае непременно нужно «ты», но по отчеству, а в другом - «вы», но по имени.
На самой вершине этой иерархии значений находятся домашние имена.
Его - Ося.
Его жены - Нежняночка, Някушка, Пташенька.
Его подруги - Лютик, Дичок, Медвежонок, Миньона.
Воспоминание о будущем
Как это говорилось о людях декабрьского восстания? Якобы на всю жизнь они заключили себя в дне 14 декабря.
Так же и Надежде Яковлевне было никак не перешагнуть черту последнего года с Мандельштамом.
Тяжко жить, не имея способности к прощению. Минуло столько лет, а вдова поэта в одиночку и фактически без противника - продолжала свою войну.
Что такое совместная жизнь, как не постоянная забота о близком? В этом смысле для нее ничего не менялось. Она и сейчас жила мыслями о нем.
В этом мало кому признаешься, но Анне Андреевне Ахматовой она говорила так:
Не успокоюсь, пока не узнаю, что он мертв.
В переводе на язык, понятный двум вдовам, это означало:
- Пока я не успокоилась, он жив.
Так что из всех текстов покойного мужа наиболее актуальной для Надежды Яковлевны была фраза:
«Судопроизводство еще не кончилось и, смею вас заверить, никогда не кончится».
Некоторые вдовы настаивают на том, чтобы все оставалось, как при покойном супруге. Чашка должна находиться тут, а ложка - здесь. Нарушить порядок все равно что перевести стрелки на часах, показывающих минуту утраты.
Ну какие для Мандельштамов чашки и ложки! В их жизни вещам принадлежала ничтожная роль. Совсем иное дело - представления и принципы. Вот за них следовало постоять.
В этом и заключалось ее отличие от окружающих. Все вокруг шарахаются в разные стороны, ведут себя применительно к обстоятельствам, а она считает только так.
Конечно, по-другому и быть не могло. Ведь все нынешние темы прежде они обсуждали с мужем. именно тогда у них сложилось окончательное мнение.
И об Эмме Герштейн они говорили примерно в таких выражениях.
И о Харджиеве.
И об Ольге Ваксель.
Конечно, с Лютиком - случай особый.
Надежда Яковлевна сначала высказалась резко, а потом все же согласилась с Осипом Эмильевичем.
Вопреки логике ревнивого чувства, она писала, что «…музыка была в ней самой».
Впрочем, это она признавала не ее, а его правоту.
Если в Лютике действительно «была музыка» - значит так тому и следовало быть.
Страхи Надежды Яковлевны
Как он писал?
Быть может, прежде губ
Уже родился шепот…
В стихах памяти Лютика последовательность тоже обратная. Они начинаются описанием его возлюбленной в гробу, а завершаются - картиной пожара.
