А ведь когда-то они носили похожие курточки и панталоны с чулками. Стояли этак свободно, смотрели несколько растерянно, размышляли о разном.
То ли обо всем, то ли ни о чем.
Начало
Конечно, в литературу попадают поодиночке, а не всем классом. Одни избирают пути прямые, а другие - окольные.
Евгений Мандельштам предпочел служебный вход.
В начале двадцатых он стал сотрудником организации, контролирующей начисление авторских гонораров.
Его интерес вызывали только произведения, вышедшие в свет. По отношению к ним Мандельштам-младший проявлял особую заботу. Их он брал на карандаш, подсчитывал количество строк и отслеживал случаи неразрешенного использования.
С этой точки зрения стихов и прозы Осипа Мандельштама просто не существовало.
Уже сколько лет его имя не появлялось в отчетных ведомостях!
Правда, Евгений и сам больше в тени. Впрочем, это он пока наблюдает, как бы примеривается, а потом обязательно выйдет на свет.
Мечтается ему примерно так.
Довольно канцелярщины, скромных обязанностей человека, состоящего при разного рода бумагах и цифрах! Пришло время сделать нечто кардинальное, сразу обращающее на себя внимание.
Ну хотя бы кое-что изменить в писательской столовой - постелить скатерти оригинальной расцветки или купить пару-тройку светильников.
Два брата
Хотя Комиссия по улучшению быта литераторов не поэма и не роман, метод социалистического реализма имел к ней непосредственное отношение.
Уже в названии слышался намек на повсеместно идущую борьбу хорошего с лучшим.
Мол, сделаем так, чтобы наша удивительная жизнь стала еще прекраснее.
Тем, кто считает его хлопоты никчемными, Евгений Эмильевич напомнит об идеях философов-утопистов. Даже эти серьезные люди в своих планах светлого будущего не опускали деталей и подробностей.
Уж они-то понимали, что даже человек завтрашнего дня, как бы ни отличался он от своего далекого предка, не откажется посидеть в хорошей компании.
Ему тоже доставят удовольствие белоснежные скатерти, удобные кресла, бокал хорошего вина.
Что уж тогда говорить о современных литераторах! Куда им еще направиться, как не в ресторан Дома писателей?
Конечно, это говорится не о брате Евгения Эмильевича. Ему-то как раз не нравятся общие собрания, коллективные пьянки, совместные издания.
Осип Мандельштам даже декларирует принципиальное одиночество. Когда он говорит: «нет, никогда ничей я не был современник», - это означает, что время по себе он выберет сам.
Будущее - отбросит, настоящим - пренебрежет, остановится на какой-нибудь отдаленной эпохе.
О его предпочтениях можно судить по тому, как он ведет себя в ресторане Дома писателей.
Его знакомый свидетельствует: чечевичную кашу поэт ел так, будто вкушал божественный нектар.
Современник Еврипида
Больше всего Мандельштама привлекали те времена, когда быть писателем - значило быть пророком.
Именно с этим связано его отношение к любым попыткам устроиться в новой жизни.
Когда кто-то из его знакомых начинал жаловаться, он чуть ли не вопил сдавленным голосом:
- А Будда печатался? А Христос печатался?
Или говорил этак покровительственно:
- Вы слишком большое значение придаете станку Гуттенберга.
Случалось ему делать и специальные заявления:
- У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архива. - Процитируем еще раз. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу…
Нельзя сказать, что у него не было оснований чувствовать себя представителем дописьменной цивилизации.
Подобно бродячим проповедникам, Мандельштам трудился на ходу. Вместо того чтобы сочинять за столом, он перебегал из одного угла комнаты в другой.
К тому же, время от времени, Осип Эмильевич говорил нечто странное.
Мы уже упоминали о том, что он мог спутать вещи, очевидные для любого школьника. Да еще и настаивать на этих нелепостях, буквально требовать признать свою правоту.
Конечно, это была своего рода подсказка, тайный шифр. Не мог же поэт прямо сказать, что истории Медеи и Пенелопы ему известны не из книг.
Не сразу великие сюжеты обретают величие. Прежде они существуют в качестве молвы, передаваемой из уст в уста.
В этих случаях автором может считаться едва ли не каждый. Кто-то неточно пересказал, другой не так понял. Один приуменьшил, его собеседник - преувеличил.
Словом, наш современник - «человек эпохи Москвошвея» признавался в самом сокровенном.
Помните египетскую жрицу Варвару Матвеевну Баруздину?
Так вот и поэт некогда находился в толпе, в которой плещутся, вывариваются, рождаются на свет Божий важнейшие новости греческого государства.
Предположение о скандале
Если Будда и Христос - писатели, то перед кем тогда расстилает его брат белоснежные скатерти?
Мандельштама так и подмывало это благолепие превратить в прах.
Не без тайного удовольствия он намечал план действий и представлял поведение будущих жертв.
«Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, - провозглашал он, - я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в дом Герцена, поставив перед каждым стакан полицейского чаю и дав каждому в руки анализ мочи Горнфельда».
Помимо обязательного для всех полицейского чая, некоторым полагалась ссылка.
Это, так сказать, персональное наказание, за особые заслуги перед литературой.
«А я говорю - к китайцам Благого, в Шанхай его…, - торопил расправу автор «Четвертой прозы».
По этой фразе можно догадаться, что же произошло.
Был удобный поместительный дом Александра Ивановича Герцена. Вот где «ощущение личной значимости» казалось само собой разумеющимся.
И вот этого дома нет.
И «ощущения личной значимости» нет.
«Александр Иванович Герцен!.. Разрешите представиться… Вы как хозяин в некотором роде отвечаете…
Изволили выехать за границу? Здесь пока что случилась неприятность…
Александр Иванович! Барин! Как же быть?! Совершенно не к кому обратиться!»
Вот что такое этот Шанхай. Теперь всякий растворен во множестве ему подобных. Это прежде уважали права личности, а теперь поклоняются коллективу.
Конечно, Осип Эмильевич жалеет не о бывшем особняке Герцена, но о завершении целого периода русской словесности.
Для того, чтобы в этом убедиться, надо опять перелистать Мандельштама.
Вот-вот, нашли: в статье о французском писателе Пьере Гампе говорится, что Максим Горький «…«босяков» посадил в почетном углу барского дома русской литературы».
Восстановив пробел, мы проникаем в подсознание поэта и с удивлением слышим нечто совершенно невообразимое.
Подобно ломовому извозчику, Мандельштам ругает своих коллег.
- Голь перекатная! - шумит он. - Босяки!
Как мы помним, поэт не ограничился этими определениями. На следующем витке движения своей мысли он еще добавил стакан полицейского чая и удар палкой по голове.
Скандал
Человек, неизменно предпочитавший мысль действию, все-таки смог осуществить кое-что из своего плана.
Произошло это в издательстве писателей в Ленинграде, в непосредственной близости от улучшенного его братом быта Клуба литераторов.
В апреле 1934 года Мандельштам в присутствии свидетелей дал пощечину Алексею Толстому.
Это, конечно, совсем не то, что он описал в «Четвертой прозе», но некоторое представление о скандале все же возникало.
Если приблизиться к пчелиным сотам или муравейнику, то сразу начнется переполох. Так же заволновались писатели после этой пощечины. Незамедлительно появились люди, готовые к мести.
- Выдайте нам доверенность на формальное ведение дела, - кричал известный романист. - Мы сами его поведем!
