– Ну давай, малыш, постарайся, вставай.

Да какой он малыш? Ему давно уже тринадцать.

– Тебе в больницу надо, а здесь даже позвонить неоткуда. Уж потерпи как-нибудь немного. Не оставлять же тут опять одного. Давай хоть до двора дойдём, а потом я до квартиры добегу, «Скорую» наберу. Ну давай, Игнатушка, поднимайся.

И он поднялся, ну да, скорее всего. Просто дальше плохо помнил – как всё-таки добрались до лавочки во дворе, как сидел и ждал и как, почему-то, хотелось спать, даже не взирая на боль. Глаза сами слипались, и порой он и правда проваливался в темноту, потом снова приходил в себя. Как тётка появилась опять, притащив с собой то ли покрывало, то ли куртку, накинула ему на плечи, закутала, а он сопротивлялся. Потому что – испачкается же. Он ведь и правда весь перемазался кровью.

Потом действительно приехала «Скорая», Игната уложили на каталку, машина стронулась с места, и какой-то голос всю дорогу повторял его имя и недовольно твердил «Держись. Не отключайся», и ещё что-то про потерю крови.

А может, это было два голоса? Потому что та тётка не бросила его одного, сидела рядом и, кажется, гладила по голове, словно маленького. И это она постоянно звала его по имени, не позволяя далеко уйти и потеряться. Хотя в конце концов он всё-таки отключился, когда ему вкололи обезболивающее. Или даже раньше.

И никакая это была не тётка, а тётя Лена, просто тогда он ещё не знал. Но зато теперь помнил, хорошо помнил, и никогда-никогда не забывал.

Она ведь не просто с ним на «Скорой» тогда поехала, назвавшись его бабушкой, но ещё и потом приходила в больницу каждый день, приносила всякие вкусности, которые Игнат раньше видел разве что на витринах ларьков и магазинов. Хотя у него и скромная больничная еда хорошо шла. Потому что дома и такая-то не всегда была, а тут стабильно – завтрак, обед, ужин. И всё равно казалось мало.

А родители… родители даже не поинтересовались, где он пропадал все эти дни, а возможно, и вообще не заметили его отсутствия. Отец отвесил подзатыльник, но явно не потому что сын неизвестно где был, а по привычке. И Игнат даже в комнату проходить не стал – как вошёл в квартиру, так и вышел.

Да летом, когда было тепло, он вообще старался как можно меньше показываться дома. Просто в тот раз наивно понадеялся, что о нём беспокоились, может быть, даже искали.

Ага разбежались!

Поэтому такой странной и подозрительной показалась забота совершенно постороннего человека. Ведь тётя Лена предлагала после выписки немного пожить у неё, чтобы окончательно оправиться и поднабраться сил, а он отказался.

Реально же неясно, почему она так отнеслась к нему. Он же не котёнок, и не щенок, и не какая-то там девчонка, которых принято жалеть. И она ему никакая не бабушка, вообще не родственница. Никто. Вот Игнат и не верил долго, что в отношении к нему тёти Лены нет никакого подвоха, сомневался, не понимал, только не мог совсем уж отказать – ей, или всё-таки скорее себе – таскался в гости.

Вначале просто, чтобы нормально пожрать или залечить раны после очередной неудачной стычки. Тем более она никогда не ругала и не лупила, только пыталась вразумить на словах. И жалела. Почему? Но иногда Игнат у неё даже ночевал, когда идти домой совсем уж не хотелось.

У тёти Лены была двушка-хрущёвка, а жила она в ней совершенно одна – вторая комната пустовала. Ну, то есть не совсем пустовала. В ней и мебель стояла, и выглядела она так, будто в ней действительно кто-то обитал, просто уехал ненадолго. Или как будто специально поджидала своего жильца.

И всё-таки дождалась. Года через два после того дня, когда едва не сдох от потери крови, сидя рядом с холодной бетонной стеной, Игнат окончательно перебрался к тёте Лене. Потому что не смог больше дома.

К тому времени он уже достаточно подрос, окреп и поднаторел в драках, чтобы дать отпор даже отцу и не терпеть обычные тычки и подзатыльники. А внезапное сопротивление со стороны того, от кого не ждёшь, почти всегда поначалу порождает ответное сопротивление. И злость. Короче, они бы по-настоящему разодрались, если бы не мать, которая бросилась на защиту… нет, ни фига не сына. Муженька.

Влезла между ними, загородила отца собой, и, конечно, Игнат отступил. Да он же никогда ни при каких обстоятельствах даже не замахнулся бы на неё, не толкнул. Зато мать, воспользовавшись замешательством сына, выпихнула его из комнаты, захлопнула дверь, ещё, похоже, и навалилась на неё с той стороны, на случай, если он опять захочет войти.

А он, он и раньше прекрасно понимал, что никому здесь нахрен не сдался. Поэтому собрал вещички – а их у него столько, что даже сумку толком не набьёшь – и ушёл, благо было, куда. Да он бы в любом случае ушёл, даже если бы просто на улицу. Но Игнату повезло – всё-таки имелся человек, которому, как бы ни удивительно и невероятно это звучало, он был нужен. Даже несмотря на то, что оставался тем ещё подарочком.

Нет, ради тёти Лены Игнат даже не пытался меняться, а она почему-то терпела, не выгоняла, даже если он являлся в стельку пьяным, с разбитой рожей и ободранными до крови костяшками пальцев. По-прежнему пыталась убедить, вразумить.

Потом, когда приходил в себя, Игнату и правда становилось стыдно, он обещал, в основном мысленно себе, но иногда даже вслух, что подобного больше не повторится, что исправится, но стоило выпить хоть маленько, и мозг моментально отказывал, и всё повторялось. Ровно до того момента, когда тётя Лена попала в больницу с сердечным приступом и её с трудом откачали.

Он даже не сомневался, что это из-за него, что он – неблагодарная свинья. А ведь только это и удержало, и помогло, что у тёти Лены тоже больше не было никого, кто бы мог о ней позаботиться. И теперь пришлось Игнату – ходить к ней в больницу, зарабатывать на лекарства, делать всё по дому, даже готовить, потому что она быстро уставала и начинала задыхаться, пока более-менее не поправилась.

Да и таким, как сейчас, он стал только потому, что когда-то ей действительно от души поклялся. Что не сопьётся. Что не повторит судьбу родителей. Что сам сделает из себя человека. Такого, чтобы тётя Лена могла если и не гордиться, то хотя бы не жалеть, что когда-то не прошла мимо, не сделала вид, будто в упор не замечает мальчишку, скрючившегося на асфальте возле глухой бетонной стены.

– Да знаю, конечно, – согласилась Юля. Она ведь и сама с мужем не от хорошей сытой жизни сбежала из родной страны, не взяв с собой почти ничего. – Но всё равно. – Вздохнула и призналась: – Если честно, я её просто боюсь. Вон она какая. С мужиками в драку полезла. И не просто так, исключительно ради участия. Вы же сами сказали, если бы не она…

– Ну вообще-то она не с голыми руками, – добавил подробностей Дымов. – Железяку какую-то подобрала.

Но получилось не оправдал, а сделал только хуже.

– Господи! – поражённо выдохнула домработница. – Ещё не легче. – И обеспокоенно предположила: – А если ночью, пока мы спим, она вон нож на кухне возьмёт и всех нас прирежет? Совсем ведь, похоже, отмороженная. Ещё и выпивает. Вот поймает «белку», и кто знает, что ей тогда в голову придёт. Или обворует. Раз жить негде, то наверняка и без денег. Утром проснёмся, а её нет. И чего-нибудь ценного нет. – Она перевела дух, вывалив все свои гипотезы, и заключила: – Может, запереть её хотя бы? Та же комната вроде с замком.

Дымов торопливо дожевал отправленный в рот кусочек мяса, усмехнулся и предложил:

– Юля, ну если так опасаетесь, у вас же тоже дом запирается.

– Запирается, – подтвердила она, но сразу уточнила: – А вы тут один останетесь? С ней? Может…

Скорее всего, опять хотела предложить услуги Игоря. И что там придумала? Пусть он всю ночь просидит под дверью у невнушающей доверия гостьи, или у самого Дымова?

– Останусь. И что? – не дав ей договорить, невозмутимо заявил он. – Тоже мне, нашли чудовище.

– Ну, может и не чудовище, – вывела домработница, – но на безобидную овечку тоже, знаете ли, не очень похоже. Доверия вот совсем не внушает.