Я стала часто оставаться у него, появляясь дома всего два-три раза за неделю. И, само собой, приняла на себя элементарные женские обязанности по дому — убраться, приготовить еду, запустить стирку, погладить рубашки. Открытый, заявленный конфликт между Одеттой и мной начался с горохового супа.

Он доваривался на самом маленьком огне. Я поставила таймер на тридцать минут и ушла в комнату, села рядом с Сергеем и, обнявшись, мы стали смотреть новости. Он каждый вечер обязательно смотрел новостной выпуск, и я тоже как-то втянулась в это дело. Как и всегда в последнее время, подошла и Одетта — почти сразу же. А вскоре из-за кухонной двери в комнату повалил смрадный дым — горел суп. Я как-то сразу поняла, чьих рук дело повернутый до упора газовый вентиль. Даже объяснила Сергею при Одетте, что газ был включен на минимум, но больше так никогда уже не делала — начался утомительный цирк, настроение было испорчено у всех. Я до сих пор не знаю — кому из нас он поверил тогда, но, уходя, Одетта нагло показала мне средний палец. Само собой, когда Сергей этого не видел.

В следующий раз, увидев этот жест, показанный из-за его спины, я спросила ее:

— Одетта, а ты знаешь, что означает жест, который ты сейчас показала мне?

— Какой жест? — заинтересованно обернулся он к ней.

— Вот этот, — продемонстрировала я.

— Одетта…?! — грозно протянул он…

Но дальше я не стала делать и этого — жаловаться на каждый ее выпад, потому что тот скандал — с ее слезами и грозным и злым Сережиным рычанием, с его и моим испорченным настроением… мне показалось, что оно того не стоит. Но с тех пор началось наше с ней открытое противостояние, а он разрывался между нами, понимая это. Это было очень заметно и, похоже — мучительно для него. Да и для меня тоже. Я вернулась к бабушке, и мы изредка стали встречаться, как раньше — моими наездами в его квартире. Зато без почти ежедневных разборок с Одеттой.

— Ты понимаешь, что она добилась того, чего и хотела — выжила меня из твоего дома? — спрашивала я его.

— Эта маленькая дрянь уже достала, — отвечал он, — я говорил с ней, больше такого не повторится.

— Сереж, ты говорил с ней уже раз двадцать, что изменилось?

— Катя, это подростковый возраст, ты должна понимать. Она давно считает эту территорию своей…

— А тебя — своим мужчиной. Ты что — не понимаешь, что она влюблена в тебя? Ты и правда не видишь, что она ревнует?

Мы тогда первый раз поругались с ним, он просто озверел из-за такого моего заявления, и я где-то понимала его. Но не жалела о том, что сказала. С тех пор он старался держать свою подопечную на расстоянии, насколько она позволяла ему это. Втроем мы больше никуда не ходили, в его квартире, когда там была я, она не появлялась. Но у Сергея стало катастрофически не хватать времени, потому что Одетта никуда не делась и никуда не делась я. И каждая требовала его внимания.

Он очень старался ничего не испортить, но в наших отношениях что-то неотвратимо менялось — даже в постели. Он перестал беречь меня. Я стала регулярно находить на теле следы его поцелуев — эти засосы очень долго не сходили. Мои сосуды располагаются очень близко к поверхности кожи, и малейший ушиб оставляет синяки, а тут такое… Я просила его не делать так больше, но не знаю, почему… на моем теле постоянно красовался хотя бы один такой подарочек.

Я думаю, что жесткий секс… мне трудно судить о том, что означает это определение — грубость в обращении и в словах или резкие движения? Но иногда проскальзывало в его действиях что-то такое неуловимое, что давало понять, что жесткость в постели нравилась ему всегда. А могло быть так, что раньше он не особо-то и церемонился со своими женщинами, и тогда тот его поступок на качелях получает самое разумное объяснение. Но это просто мои догадки. Возможно, он сдерживал себя со мной, испугавшись нашей первой ночи. Отсюда и нежное прозвище — «Хрусталька».

Но в последнее время он точно тормозил себя, ощутимо так притормаживал — я чувствовала это в мелочах, хотя жесткостью его обращение со мной назвать было трудно. Я бы назвала такую близость отчаянной, жадной, будто последний раз — с его стороны, а я принимала это, потому что хотела радовать его и боялась огорчить. Это было так мало по сравнению с его заботой обо мне и вниманием, которым он окружал меня. Но такой напор иногда пугал, наверное потому, что я не могла отвечать так же. Хотя случались у нас и романтические, приятные дни и ночи, на какое-то время примиряющие меня с существованием в его жизни Одетты.

Мысль эта — что наши отношения ведут в тупик, уже не раз приходила мне в голову. Просто по-настоящему весомой причины, подтолкнувшей к расставанию, до сих пор не было, а еще я очень боялась обидеть его, он ни в коем случае не заслуживал этого. Как и всегда, для принятия окончательного решения мне нужен был крепкий пинок под зад. И вот я получила его.

Не просто стремительная весна — почти сразу наступает настоящее лето. Не жаркое, как в своей середине, а ласково теплое, влажное и пахнущее вкусно и необыкновенно приятно. Я растираю между пальцами маленькие смородиновые листики, срезаю ножом тонкие перышки многолетнего лука, срываю пока еще короткие веточки кудрявой прошлогодней петрушки и млею от этих запахов, соскучившись по ним за зиму.

Каждый день мы с бабушкой любуемся раскрывающимися цветочными почками на яблоне, молодой травой, крепкими чесночными стрелочками, которые дружно прут из земли навстречу солнцу. Оно яркое и по-весеннему яростное — у нас обеих загорели лица и открытые участки рук и ног после того, как мы несколько дней поработали на грядках.

— Хватит на сегодня. Хорошо как… — улыбаясь, легко вздыхает она, присаживаясь на скамеечку и нюхая смородиновую прелесть, которую я сую ей под нос.

— Чаю заварю с ними, хочешь?

— Хочу… только потом, посиди со мной, отдохни, — соглашается она, усаживаясь удобнее. А мне хочется присесть и расслабиться полностью, откинувшись на мягкую спинку качели, такой, как стоит в саду у Воронцовых. Нужно обязательно купить такую — запоздало приходит в голову «умная» мысль. Давно нужно было сообразить — летом бабушка проводит в нашем маленьком саду и огородике кучу времени. И отдыхать или просто любоваться на весну и лето, на цветы и плоды удобнее с комфортом.

Точно куплю, и такую чтобы можно было лежать, вытянувшись во весь рост — решаю я. А грамотно соберет и установит ее Ваня, вот его и попрошу, он точно не откажет. Все равно больше просить некого — папа обустраивает у себя какие-то соляные лизуны на лето и сенные потаскушки для копытных на будущую зиму. Я даже не стала выяснять, что это значит. Очевидно же, что все безобидно, просто звучит крайне подозрительно.

А Сережи в моей жизни больше нет. Он и сам, наверное, понял, что все между нами кончено, когда Одетту обвинили в том, что она является заказчиком моего убийства. Он приходил и просил меня забрать то мое заявление, обещая что подобное больше никогда не повторится и Одетты в нашей с ним жизни больше не будет — она заканчивает школу и он отправит ее на учебу в другой город.

Я пошла с ним к следователю Виктору Степановичу, который занимался моим делом, чтобы узнать, как на самом деле обстоят дела. Оказалось, что дело еще не в судебном процессе, а до сих пор на предварительном следствии. И если я заберу заявление, то он внесет представление об изменении обстоятельств, меняющих определение "преступление" на "происшествие". Это можно было сделать — месяц отведенный на такого рода "отступления" еще не прошел.

И тогда отпустят на все четыре стороны сообщника Одетты — байкера, с которым она поддерживала приятельские отношения. Кажется, это был еще один старый друг ее брата. Что она наговорила ему, как у нее получилось толкнуть психически здорового и уже вполне взрослого парня на такое? Она же не могла ни заплатить ему, ни предоставить ответную равноценную услугу… или могла? Я не знаю, просто не представляю себе этого, но у него почти получилось, и я едва не погибла. Теперь я понимаю, что это было сродни настоящему чуду — будто на самом деле есть эти пресловутые ангелы-хранители и мой привел ко мне Стаса — счет тогда шел на секунды.