— О да. Люди. Они весьма сведущи, люди. — Грунгни постучал пальцем по виску. — Смертные, парень, народ творческий, изобретательный. Рассказы — такой же инструмент, как и любой другой. Мы с Зигмаром союзники. Я ему служу не больше, чем он — мне. Я поклялся помогать ему, но выполнять клятву я волен так, как считаю нужным.

— Восемь Плачей. — Волькер понял мысль бога.

Грунгни кивнул.

— Зигмар хочет перековать людей, очистить души и умы. Я не по этой части. Но оружие, сейчас… оружие перековать нужно. Изменить его. — Искры плясали в его глазах. — Тебе известно это так же хорошо, как и мне.

Теперь кивнул Волькер.

— Я найду Окена, Создатель, и копье тоже, — сказал он на хазалиде.

Грунгни хлопнул его по плечу. Волькер напрягся, но касание бога оказалось на удивление легким.

— Знаю. Вот почему я и выбрал тебя, Овэйн Волькер. — Отчего-то при этих словах по спине человека побежали мурашки, и в памяти внезапно всплыло видение, мелькнувшее перед ним в паутине пауков-сонников, — нечто темное, охотящееся за ним.

Но, прежде чем он успел спросить об этом, Грунгни извлек из ниоткуда знакомый мешок — патронную сумку Волькера. На ней была печать Железноспаянных, а в ней — запасные патроны и порох. Но, как и винтовка, мешок как будто стал легче прежнего. Волькер озадаченно взвесил его, заметив новенькие золотистые нити, пронизавшие толстую дерюгу.

— Оружие полезно, когда есть боеприпасы, — сказал Грунгни. — Так что я позаботился о том, чтобы твой порох был всегда сух и никогда не иссякал. Пользуйся этим разумно. — Отступив, бог скрестил руки на груди. — Иди. Остальные ждут.

Волькер перекинул ремень сумки через плечо, поклонился и повернулся к двери.

Всю дорогу он чувствовал на себе тяжесть взгляда Грунгни.

Где-то во Владении Зверей открылись давно запечатанные ворота.

Челюсти — простое название, примитивная форма. Многие, многие века оставались они недвижимы, запертые руками самого Горкаморки — так, по крайней мере, утверждали шаманы великих кланов орруков. Древние мировые врата являлись не чем иным, как челюстной костью какого-то давным-давно подохшего чудовища, вкопанной в землю и расколотой топором Горкаморки, чтобы его возлюбленные дети получили дорогу к новым завоеваниям. Но завоевания оказались труднодостижимыми, а мертвецы, превосходящие числом, не позволяли особенно разгуляться. Так что двуглавый бог запечатал то, что с треском открыл. И врата оставались закрытыми несчетное число лет.

До дня нынешнего.

Костяные ворота, связующие символы на которых сгладили время и стихии, засветились бледно-аметистовым. Световые тяжи, потрескивая, растянулись только что сотканной паутиной между углами распахивающихся врат. Раздался рев, и лучи ударили вверх. Воздух сгустился, уподобившись воде, и странные прозрачные фигуры с дикими криками вырвались из глубин света.

В расползшемся вокруг Челюстей хлипком лагере орруки, как всегда, бодро буянили, не подозревая ни о свете, ни о том, что он принес. Зеленокожие племена всех Янтарных степей ежегодно стекались к Челюстям, дожидаясь дня, когда Горкаморка сочтет нужным вновь открыть мировые врата. Только самым истовым — и неистовым — позволялось разбить здесь лагерь, и когда подтягивались новые племена, неизбежно вспыхивали битвы. Дрались за честь в эту единственную ночь остановиться поближе к Челюстям. Но когда первые вопящие призраки пронеслись по лагерю, внутренние свары были забыты, сменившись внезапным напряженным интересом.

Вожди взвыли, и толпы парней бросились из лагеря вверх по склону к Челюстям, радостно размахивая тесаками-чоппами. Что-то шло из ворот, и каждый оррук желал первым это что-то встретить.

Из пульсирующего света вырвалась черная лошадь, несущая всадника в красных доспехах. Ахазиан Кел дико, с гиканьем и уханьем, захохотал — когда в глазах у него прояснилось и он увидел несущихся к нему орруков. Орруки взревели в ответ. Ахазиан отпустил поводья и сорвал с пояса молот.

Он скакал сломя голову по низинам Шаиша, сквозь ураганы костяной пыли и завывающие вихри диких призраков. Не раз на него нападали — то какие-то летуны, то всадники в черном. Но он ничему не позволил остановить себя.

Осколок Ганга на сыромятном ремешке висел у него на шее. От щепки исходил болезненный холод, проникающий сквозь доспехи и вгрызающийся в плоть. Удобное неудобство. Правильное. Помогает сосредоточиться. Вытянув руки, Ахазиан подался вперед. Первый оррук умер быстро — с расколотым черепом. Второй выжил, но потерял руки вместе с чоппой. Черный конь, сердито заржав, забил копытами. Ахазиан, рассмеявшись, последовал его примеру, нанося удар за ударом. Орруки клубились зеленым приливом, но вскоре жеребец пробился сквозь толпу и помчался по лагерю. Тех, кто пытался преградить ему путь, конь, понукаемый седоком, просто сшибал грудью.

Кровь пела в жилах, горячая и стремительная. Хотелось повернуться, выпрыгнуть из седла, встретиться с зеленокожими в бою. Оружие выло, требуя новых смертей. Клинки жаждали убийства, как мужчина жаждет порой любви женщины. Но другой звук, раздающийся в сознании, противился шепоту оружия. Мягкое мурлыканье, словно вдалеке кто-то напевал.

Ахазиан откуда-то знал, что этот голос принадлежит Гангу. Охотник пел убивающую песню, эхом отдающуюся во всех Владениях. Песню, которую он слышал благодаря найденному осколку, — песню, которая приведет его прямо к копью.

Песня настолько поглотила его, что он не заметил бросившегося на перехват оррука. Громила с ревом прыгнул, приземлившись на лошадиную спину. Животное, пошатнувшись, чуть не упало. Но черные скакуны Шаиша получили хорошую закалку, так что конь не упал, а начал взбрыкивать и лягаться. Все силы Ахазиана уходили на то, чтобы удержаться в седле, хотя оррук в этот момент и пытался открутить ему голову. Топор дикарь потерял и теперь ухватился за рога чужого шлема. Ахазиан ударил оррука в живот рукоятью кроветопора. Заостренный набалдашник пробил грубые доспехи и вонзился глубоко в зеленое брюхо.

Если оррук и почувствовал боль, он этого не показал — только ухватился покрепче. Шея Ахазиана заныла. Перед глазами плясали яркие точки. Извернувшись, он выбросился из седла, увлекая за собой противника. Они сильно ударились о землю и покатились, сомкнувшись в ломающем кости объятии. Вот их грязный клубок остановился, и Ахазиан вскочил — с орудием в руках. Оррук метнулся за ним — с кровавой пеной на клыках. Ахазиан взмахнул черепомолотом, но тварь, увернувшись, вцепилась в него. Тогда боец принялся долбить противника по твердому черепу рукоятями топоров снова и снова. Оррук теснил его, пятки Ахазиана чертили в грязи глубокую борозду, но он бил и бил, пока толстая кость наконец не хрустнула. Оррук, булькнув, обмяк.

Ахазиан попятился, тяжело отдуваясь, глядя сверху вниз на упавшего врага. Достойный противник. Он медленно поднял молот, салютуя.

— Пусть Кхорн дарует твоей душе тот бой, которого ты желаешь, — пробормотал он, повернулся и увидел стоящего неподалеку коня. Жеребец злобно косился на Ахазиана, но не пытался бежать, когда тот направился к животному, чтобы снова поймать его.

Уже взнуздав коня, Ахазиан вновь посмотрел на оррука. В животе у него заурчало. Он несколько дней не ел.

— Кто попусту не тратит, тот и нужды не знает, — пробормотал он, подводя жеребца к телу. — Чего добру пропадать.

Давненько Ахазиан не пробовал оррука. Интересно, будет ли этот таким же вкусным, как помнилось воину.

Примыкающий к гавани район Вышнего города в буквальном смысле нервный центр городской торговли. Звонкий и суетливый, он кажется совсем другим миром по сравнению и с запущенной убогостью жил, и с вычурностью кварталов знати.

Старейший район города, он был построен в традициях племен, многие поколения ловивших рыбу и бороздивших воды залива. Здесь, помимо лотков и лачуг, преобладали здания из окаменелых костей левиафанов, скрепленных смесью из пропеченного солнцем ила и навоза.