Минуло три года после битвы при Кондурче. Тогда повелитель Сарая был разбит, бежал из своего улуса, и никто не знал, жив ли хан Тохтамыш. Его царство рвали на части Тимур-Кутлуг, Бекбулат и Идегей, но недолго коршуны пировали на чужом пиру. Тохтамыш вернулся из небытия, и нашлись силы, которые помогли ему изгнать из Сарая временщика Бекбулата. Беглец поспешил укрыться в Крыму, но и там его настигла месть Тохтамыша: в тёплом краю, более похожем на рай, Бекбулат нашёл свою могилу.
«А хан крепко держится за власть, – рассуждал Шамеаддин. – Его столицу захватывали не однажды, только всех противников он прогнал. А после нашёл силы собрать в единый кулак разбежавшиеся улусы, и вассальные государи признали его возвращение и стали вновь платить ордынский выход. Повелитель Тимур опасается не зря!»
Посол нахмурился, он вспомнил о недавно полученных сведениях и извлёк из широкого рукава тайные записи. Их он приберёг на крайний случай, если придётся уличать хана Тохтамыша в его вероломстве по отношению к правителю Мавераннахра. А в свитках было всё о переговорах Тохтамыша с польско-литовским господином Ягайло и египетским мамлюком Баркуком, а ещё с грузинским царём Георгием VII и великим османским султаном Баязидом I Молниеносным. У них ордынский хан просил военной помощи и замышлял недобрые дела против джихангира. Правители отвечали ему, если не согласием заключить союз, то сочувствием и поддержкой. Эмир Тимур, узнав о тайных сношениях грузин с Сараем, разгневался.
Не так давно привёл он этот народ к повиновению, а они вновь поднимали головы, готовили удар в спину. Джихангир в третий раз бросил на Грузинское царство самые отборные войска, но дерзкий предводитель Георгий, собрав под свои знамёна мятежников, не пропустил отважных багатуров Тимура через Дарьяльское ущелье. Впервые джихангиру пришлось отступить перед беспримерным мужеством горцев нахов, переломав копья в каменных теснинах и ущельях. А тем временем войско Тохтамыша прошло через Дербент и принялось грабить и разорять ширванские земли, лежащие под рукой Железного Хромца. И Тимуру пришлось ощутить бессилие, когда до врага, находящегося так близко, не мог достать из-за упорства кучки храбрецов. Простить Тохтамышу пережитого недостойного чувства великий джихангир не мог, он приготовился к очередному витку войны. Но пока не пришло время для решающей битвы, и Тимур в своей обычной манере принялся выжидать и тянуть с ответными действиями, для того и был прислан в Сарай ал-Джадид посол Шамеаддин Алмалыкский.
Этой ночью не спалось и хану Тохтамышу. Повелитель Великой Орды решал сложную задачу, он понимал: эмир Тимур прислал своего переговорщика не для объявления военных действий. Когда желают битвы, не шлют послов, тогда собирают войска и идут на земли врага. Но поверить в то, что непобедимый Тимур желает мира после того, как хан разорил Ширван, Тохтамыш не мог. Он достаточно пожил на этом свете, видел много предательства и измены, слушал речи хитрецов и льстецов, и сам хитрил и изворачивался. Но сейчас он не мог угадать одного, самого важного для него – каковы истинные намерения Тимура.
– Что желает хромой старик, – шептал Тохтамыш, – что он держит в мыслях, а что на сердце? Как мне говорить завтра с его послом: принять с почестями или прогнать с позором?
Он желал бы окончить дело с достоинством, только Тимур, который ничего не забывал и никогда не прощал, сможет ли выпустить из памяти годы противостояния и соперничества? Признает ли самаркандский правитель в нём, хане Тохтамыше, равного ему государя?
– Война, – забывшись, говорил вслух хан. Он мерил пространство огромного зала шагами усталого, согбенного заботами человека. – Орда не готова к новой войне с Тураном. Слишком велики были недавние потери, женщины не успели вырастить новых батыров, и в казне недостаточно денег. Богатые караваны обходят Сарай ал-Джадид стороной, а всему виной старик, засевший в Самарканде. Он возвысил себя до высот, которых недостоин, он желает распоряжаться потомками великого Чингисхана, как своими любимыми фигурками в игре шатрандж[18]! Ничтожество, возомнившее себя божеством!
Гнев, распалившийся в сердце, был так силён, что повелитель уже не мог остановиться. Он выкрикивал ругательства и проклятия, потрясал кулаками и обращал их к высоте куполообразного потолка. Но холодные стены внимали ему с равнодушием, и Тохтамыш внезапно смолк. Он без сил откинулся на подушки трона, сидел опустошённый, словно вся сила и желания ушли из него вместе с яростным выпадом. «Я заключил выгодную сделку с Русью, – отрешённо думал он. – Московский князь был рад прикупить к своим землям новые угодья[19], но Орда по сей день не получила обещанные обозы с воинским снаряжением».
Василий I ещё осенью сообщил, что послал из Москвы большой обоз с русскими доспехами. Но обоз шёл медленно, и хан чувствовал, как время, отпущенное ему, утекает подобно песку, сочившемуся сквозь пальцы. Тохтамыш протянул руку за кувшином с вином. Он не пил запретного питья всю свою жизнь, но к закату зрелых лет пристрастился к напитку, помогавшему обрести дух праздности, когда заботы и тревоги отягощали душу.
– О, вино, – шептал он, – ты даёшь одно за другим три плода: удовлетворение, опьянение и раскаяние. Такова и вся моя жизнь. Я был горд собой, когда вернул удел предков, а после расширил свои владения. Победа опьянила меня. Мне следовало не ссориться с Тимуром, а выждать, когда он станет немощен и стар. С его сыновьями я управился бы легко, и весь Мавераннахр лёг бы к копытам моего коня. И вот оно – пришло раскаяние, когда ничего нельзя исправить, не поломав того, что возводил долгие годы. Я ещё могу поклониться эмиру Тимуру, нагну спину, чтобы не потерять головы. Но тогда даже ничтожный невольник в моём дворце будет указывать на меня пальцем и говорить: «Вот повелитель, утерявший достоинство!» А такому не бывать!
Тохтамыш качнул головой, сквозь пелену замутнённого взгляда взглянул на роскошь Тронного зала:
– Лучше я потеряю эти стены, этот дворец, но никто не бросит мне в лицо, что Тохтамыш стал труслив, как собака, на которую хозяин замахнулся палкой. Я не боюсь битв, сражений, но, Всевышний, молю – укажи путь и скажи: «Вот твоя дорога, Тохтамыш».
Наутро повелитель Великой Орды принял у себя посла Мавераннахра. Речь Шамеаддина была блистательна, дипломат нанизывал восточные учтивости на искусно сотканную нить из надежд на примирение, согласие, но вплетал в мирную нить и колкие шипы тонких угроз. Речь посла лилась изысканным ручьём, но хан поймал себя на мысли, что она пуста, как гнилой орех. Раздави его, а внутри одна труха. Он оглядел вельмож, которые почтительными рядами стояли по сторонам роскошного ковра. Царедворцы в уважительном молчании сложили руки на животах, их взгляды не выражали ничего. Но, скажи он сейчас, что готов ухватиться за полу извинения и встать на путь повиновения Тимуру, эти взгляды оживут. И он найдёт среди них тех, кто давно желает сближения с Самаркандом и тех, кто возненавидит его за этот шаг. А после он может передумать. Хитрость была заманчива, так и тянуло сыграть задуманную роль, повести себя удручённо. Однако Тохтамыш не пожелал притворяться, но и слова горячности запрятал поглубже, опасаясь, чтобы хитрый посол не разгадал его намерения раньше времени. Ему, как и Тимуру, хотелось выждать, по весне можно было вновь послать гонцов к тронам Египта, Польши и Турции. Он мечтал соединиться с ними и вместе побить непобедимого Тимура. Тохтамыш благосклонно взглянул на дипломата:
– Я с почтением принимаю послание вашего господина. Но я не так красноречив, как вы, уважаемый Шамеаддин, мне нужно время, чтобы отписать достойный ответ. Прошу пока быть гостем в Сарай ал-Джадиде.
С той поры минул месяц, но никто не звал Шамеаддина во дворец Алтын-Таш. А зима уходила прочь, всё чаще из нависших туч стало являться солнце, и светило оно так ярко, что уже ни у кого не оставалось сомнений в приближении тепла. На земли Орды спешила весна. Посол великого эмира в один из таких дней отправился на самый большой базар Сарая. Ходил поначалу по рядам богатым, даже выбрал безделицу – расшитый золотыми нитями бархатный кошель, а после свернул в ряды, где пахло сыромятными кожами. Ремесленники, торговавшие своим товаром из лачуг, которые служили им мастерскими, развешивали длинные ряды сбруй, колчанов для стрел и поясов, выставляли сёдла. Он ходил среди этих рядов, приценивался, подолгу разглядывал бросовый товар. Кожевники с удивлением взирали на его богатый кафтан с оторочкой из соболиных мехов, на дорогую саблю. Знатные покупатели редко заходили в их ряды, а этот, словно и не спешил покидать тесные, пропахшие кислой кожей лачуги.
