— Гэвин, в следующий раз…
Блядь! На хер так подкрадываться, и так еле на ногах стоишь.
— Завались. Никакого следующего раза, ясно?! Ни следующего, ни даже этого не должно было быть, я согласился один раз, лишь бы ты мне мозг ебать перестал. И если ты думаешь, что второй раз такой фокус проканает, то ты очень ошибаешься. А теперь съеби с прохода, я сваливаю!
— Я всё равно найду способ вынудить тебя повторить, это лишь вопрос времени.
Какая же ты двуличная тварь.
— Зачем тебе это? Зачем вообще ты ебёшься направо и налево, если так сильно любишь Андерсона, как вечно мне заливаешь?
— Потому что только так я полностью понимаю, что Хэнк единственный, кто мне нужен, лучший во всём, даже в постели. И после я начинаю любить его ещё сильнее.
Ты больной. Тебе не альфу нужно, а к мозгоправу, как ты сам этого не понимаешь? Если это не дно, то страшно представить, куда падать ещё ниже. Хватит. Пора завязывать с этим, всё слишком далеко зашло, нужно прекращать этот пиздец, потом будет поздно. Я ошибся, знатно проебался, когда решил ждать, ниже тонуть тебе некуда. Осталось решить, как остановить этот цирк раз и навсегда.
После двух дней ебли работа просто отстой, а работа в ночную смену, там вообще полный пиздец. Ещё бешеные соседские дети даже отоспаться днём не дали, хуже слонов топают, никакая звукоизоляция от этих дьяволов не спасает. Хоть в участке тихо, спокойно и не воняет, почти как в старые добрые времена, когда никакими омегами дальше ресепшена и не пахло. Может, пойти вздремнуть в комнате отдыха, Миллер распихает, если будет что-то срочное…
— Детектив, у вас вызов, пересечение Макдуглас и Сейнт-Джозеф.
Заебись, вот тебе и отоспался.
Дом невысокий, всего пять этажей, старый фонд. Краска на здании выцвела, превратившись из бордовой и грязно-коричневую из-за постоянно летящей от дороги пыли. Второй этаж. Квартирка такая же старая и потрёпанная, как весь дом, но хотя бы вокруг чисто, нет ни пыли, ни мусора, даже почти уютно, если бы не дух старости, который буквально впитался в эти стены, сросся с каждой деталью интерьера и самим воздухом.
— Погибший Питер Ривера, семьдесят три года, мёртв около пятнадцати часов, коронер взял образцы на анализ, но все указывает, что старик наглотался таблеток.
Значит, суицид.
— Кто нашёл тело?
— Дочь, ждёт на кухне. Девушка в шоке, мы не стали лишний раз её тревожить, лучше поговорите с ней самостоятельно, детектив.
— Пусть подождёт пока, я немного осмотрюсь.
Старая мебель, старая техника, книги на стеллажах выцвели, пожелтели, никаких современных гаджетов, только одинокое радио на столике в углу. Спальня выглядит не новее гостиной: отклеивающиеся обои со следами плесени по углам, заправленная полинявшим бельём кровать, протёртая до дыр обивка на кресле, в котором сидит покойник. При плохом освещении можно было подумать, что он спит, но яркий прожектор не оставляет сомнений в том, что человек умер. Мужчина выглядит уставшим, одежда явно на несколько размеров больше, кожа висит, как у шарпея, но лицо на контрасте кажется слишком спокойным, расслабленным. Умиротворённым. На подоконнике жёлтый пузырёк из-под снотворного, наполовину пустой стакан воды с разводами засохшей слюны у кромки и старая фотография в коричневой рамке. Женщине на фото лет пятьдесят, светлые волосы с проседью, родинка у верхней губы, карие, глубоко посаженные глаза и добрая, едва уловимая улыбка. В молодости была красивой, даже спустя время заметен этот шарм.
— Это моя мачеха, жена отца. Она умерла неделю назад, неоперабельная опухоль в мозгу.
— А вы?
— Кристин Ривера.
— Полиция Детройта, детектив Гэвин Рид. Примите мои соболезнования, мисс Ривера. Пройдёмте на кухню, я задам вам несколько стандартных вопросов, и вы можете быть свободны.
Кофе горький, без намёка на сахар, настоящий, каким должен быть этот напиток, горячий, почти обжигает язык и нёбо, приятно согревает желудок. Девушка говорит тихо, нервничает, сжимает кружку в руках, так и не сделав даже глотка, рассказывает монотонно, словно мантру читает, и сверлит взглядом одинокую хлебную крошку на столе.
— Моя мама умерла, когда мне было семь, отец долго не мог смириться, не заводил долгих отношений, пока мне не стукнуло двадцать один. Именно тогда, двенадцать лет назад, он познакомился с Марджи. Сначала он боялся, думал, что предаёт память мамы, но Мардж была просто подарком судьбы: добрая, заботливая, внимательная. Она вдохнула в отца новую жизнь, он расцветал рядом с ней, молодел на глазах, был счастлив, а я была счастлива за него. А потом в нашу жизнь пришёл рак. Буквально за полгода он превратил прекрасную женщину в иссушённый скелет, съедал тело, разум, в последний месяц она едва узнавала папу, когда он навещал её в больнице. И одновременно с Марджи таял мой отец. Когда она ушла, он потух, словно свеча, в глазах была пустота, пропал интерес к еде, мне приходилось навещать его каждый день, чтобы убедиться, что сегодня хотя бы раз он поел. Он чах. — Плачет и даже не замечает, как текут слёзы. — Вчера, когда я его навещала, он впервые улыбнулся той самой счастливой, яркой улыбкой, которую я не видела после того дня, как мачехе поставили диагноз. Я надеялась, что всё наладится, что отец снова воспрянет, и когда сегодня увидела его в кресле такого холодного, я поняла, что та вчерашняя улыбка была последней искрой, которая появилась, прежде чем он полностью погас.
Общение с родственниками всегда даётся тяжело. Общение с любящими родственниками — отдельный вид профессиональной пытки, особенно когда понимаешь, что чувствует бедняжка. Подобные дела самые лёгкие, ничего не нужно расследовать, всю работу делают криминалисты и патологоанатом, но результат всегда грузом оседает в стопке отчётов. У каждого детектива есть вид нелюбимых дел, за которые не хочется браться ни при каком раскладе, и вот на тебе, Гэвин, самоубийство. Худшее начало смены. Ночь ещё даже не началась, а настроение уже говняней некуда, и никакой отдых уже это не исправит.
Хуже дерьмового ночного дежурства может быть только то, которое перетекает в дневную смену. Будь проклят сраный Андерсон, пусть в жопу себе засунет такой ебнутый график. Себе-то отсыпные он ставить не забывает, старый козёл, а тебе, Рид, вот солёный хуец вместо отсыпного, ебашь дальше, пока не сдохнешь на сраной работе!
— Неважно выглядишь, Гэвин, что, бурная ночка?
— Ха-ха, оставь свой убогий юмор при себе, Андерсон, ты сам лично вхерачил мне ночную смену перед дневной. Какой мудак научил тебя таким образом график составлять, мне теперь сутки в департаменте вертеться!
— Да ты и так почти живёшь на работе, так что не жалуйся. Зато в этом месяце всего одно ночное, молодой ещё, переживёшь как-нибудь.
Старый маразматик, валил бы уже на пенсию лучше. Ещё запах этот за собой притащил, что за блядство, Коннора нет, зато вонь его никуда не делась. И сильно же несёт, падла.
— Доброе утро, детектив Рид.
Какого хрена ты здесь забыл?! Тебя ещё четыре дня не должно быть в департаменте. Что за новый вид издевательства, как можно допустить на работу омегу, у которого течка ещё не закончилась.
— Андерсон, ты в себе вообще?! Не поверю, что капитан дал добро на его присутствие здесь!
— Джеффри не против, у нас сложное дело, а времени в обрез, так что Коннора принудительно вызвали из отпуска. Не шуми, Рид, заткни нос и работай, ближайшие несколько дней тебе и слова на этот счёт не скажут.
Охуительно просто, нос и так ещё не до конца зажил, снова натрёт. Сука ты старая, Андерсон, столько говна за один день. Где же надо было так накосячить, что такая карма прилетела? Падла ты, Коннор, хоть бы подавителей выпил, так нет же, специально цветёт на весь участок. И конфеты кончились, запах перебить нечем, дожить бы до перерыва, чтобы в аптеку смотаться.
Даже на улице слегка слышится дух его феромонов, вот какой въедчивый запах, не отделаешься. Ничего, покормлю Ржавого и свалю. Насрать, сколько там стоят новомодные заглушки, хоть пять сотен, лучше потрачусь, чем страдать несколько дней, а то никакой выдержки не хватит. Ну и где эта рыжая жопа?
