– Нельзя. Ровно на тропе, су… Прости, забыл.

– Взрыв разрешаю. Новый динамит получишь на вечернем сборе.

– А если еще одна вышка будет или «качелька» встретится? Что тогда будем делать? Подохну я, а тебя, тупую скотину, перепрограммируют.

– Будем считать, что я не слышал твоих слов, землянин. Ты помнишь правило тридцать четыре?

Конечно, он помнил. Среди ночи разбуди и спроси, все как на духу скажу: «Заключенный не имеет право оскорблять боевой механизм СТРА-Инк-Ги, сопровождающий его на тропе. Грубые выражения на любом языке, задевающие честь игигов или их технику, запрещены. Заключенный наказывается лишением двух рационов еды. Грубые выражения, которые не задевают честь игигов, так же запрещены. Их использование карается лишением одного рациона еды». Вот так.

Мы вас поимели, а вы, милые, даже пикнуть не можете. Ибо останетесь без жрачки. Чувствительные такие, суки! Подавай им грязную работу и язык литературный. Может еще стихи в честь Страусов сочинять? Виктор представил себе игига, который где-то на центральной базе прослушивает все переговоры между заключенными и их Страусами. И слышит такой диалог. «Мать вашу, бога в душу, как же я дальше поползу без вашего гребаного динамита на эту сучью вышку?». А Страус в ответ: «Так, сукин ты сын, израсходовал свой гребаный динамит, а по правилам, так их и так во все места, не могу я тебе дать больше ни хрена!».

Сидит этот игиг, чистенький такой, безносая сволочь, в белом костюмчике и зенки свои круглые так и таращит, ничего не понимая. И соображает он, как велик и могуч русский язык и как много на нем выразить можно, и как для него это оскорбительно, потому как их игигский примитивно звучит, как ни поверни. Впрочем, Макс говорил, что на английском тоже запрещено ругаться. Один Борис Натанович на древнеарамейском легко кроет пришельцев, у которых в базе данных только иврит нашелся. Везет же старичку!

В сторону отошел, на липкую траву лег, как положено, уши закрыл, кнопку нажал. Ахнуло так сильно, что даже Страус взвыл сиреной, потом, впрочем, смутившись, быстро ее выключил. Земля вздрогнула, полопались сотни «дымовушек», завоняло клопами-вонючками. За противогазом было далеко лезть, он просто зажал нос и еще какое-то время полежал на животе, унимая вдруг разросшееся чувство голода. До пайка еще два часа.

Встал, осмотрелся, присвистнул. Разнесло его вышку к чертям собачьим на сотню кусков. И теперь эти куски сиротливо лежали по краям тропы, а сердцевина «башни» – белая, резко пахнущая озоном хмарь, всасывалась в землю, обжигая траву.

– Вперед! – взорвалась металлическим клекотом рация.

– Иду.

Больше трех динамитов они не давали. Боялись, что заключенные соберут их вместе и взорвут Страуса. Только таких дураков не было. Без Страуса ни один землянин не выживет ночью в джунглях Черной. Это самая крепкая привязанность, которую он видел между жертвой и палачом. Днем – палач, жестокая жестянка, гонит вперед без устали, не давая ни минуты на отдых, а ночью бережно принимает в свое брюхо и укачивает как родного сына, защищая от всего мира…

– Я тебя люблю!

– Не понял, это ты мне?

– Тебе, жестянка бесчувственная, тебе.

– Буду рекомендовать в лагере полное медицинское обследование.

– Я пошутил, болван, удали из памяти.

Медицинское обследование он уже проходил по прибытии на Черную. Жуткая процедура. До сих пор мурашки пробирают. Два Страуса над ним склонились и давай совать во все отверстия свои скользкие усы. Виктор извивался, как уж на сковородке, но все же они проникли туда, куда хотели. Это было не столько больно, сколько унизительно до ужаса. К тому же, они нашли у Виктора паразита и чуть не отправили его обратно на Землю, на санобработку. Потом передумали, посчитали, что для боевых механизмов типа СТРА-Инк-Ги такой паразит не страшен.

Он вышел на просеку и увидел вдали озеро. Зеленое и ровное, как и предыдущие. И облака лиловые в нем отражаются, как нарисованные. По периметру росли белые деревца, увешанные красными ягодами. Кажется, Макс их пробовал, ягоды эти дрянные, три дня в брюхе у Страуса пролежал, благо, что человек военный, а то бы и концы отдал.

А деревца такие красивые, березки напоминают и кто-то их так заботливо, так ровненько вдоль озер сажал, словно гулять здесь собирался. Виктор еще раз попытался представить себе цивилизацию Черной, от которой остались вышки, «качельки», озерца эти проклятые с ядовитой водой, да еще, говорят, другие группы находили «дворцы»: парящие в воздухе дома без окон и дверей. Причем никакой антигравитации там и близко не было. Кто они были, эти великаны, выросшие в агрессивной среде? И куда ушли, бросив свою планету на растерзание игигам?

Тут же рация взорвалась шумами и голосами. Страус включил общую связь. Первым он услышал Философа и его голос почему-то очень обрадовал Виктора…

– Сигаретка найдется, студент? – Кашлянула рация.

– А то…

Он провел рукой по карману. Там, на месте магнит. Сегодня должно получиться. Только вот это черное пятно на карте все портило. Не нравилось оно Виктору, аж до боли в зубах не нравилось. Антигравитационная плешь? Или повышенная радиация? И то и другое их убьет, костюмы у всех порваны, да и не выдержат они долго. Зато в пяти милях игигский лагерь, это все решало. Договорились они еще позавчера, все уже решили, и плешь эту все видели.

– Что интересного? – спросил он, не надеясь на обстоятельный ответ, так как Философ разливался соловьем только по ночам, когда Страусы не слышали.

– Маску еще одну нашел, – радостно сообщил Варшавски. Акцент у него был совсем небольшой, но такой певучий, что Виктор удивлялся, как красиво могут звучать знакомые слова. И тут он разоткровенничался, искусно выруливая на безопасную дорогу, чтобы Страусы не сообразили. Виктор все понимал. Поляк опять отступил от тропы, опять вместо того, чтобы рубить лианы и прокладывать дорогу, исследовал чужую цивилизацию. Его предположения о хозяевах планеты были одно другого краше, но он жил этим, стараясь не замечать Страусов и необходимости пройти в день десять миль по непролазным джунглям. – Лежит в пяти… недалеко от тропы и вся золотом переливается. Одна прорезь для рта и две по бокам, маленькие, не для глаз. А из прорези дым шел, словно там, в маске фимиам курится. Вот так, студент. Я бы все отдал, чтобы обратную сторону посмотреть. Еще животное видел. Глаза – блюдца, зубы как пила, и всё в коричневой параше. Выходит это чудище из белых деревьев и смотрит на меня с такой невероятной печалью в глазах, что я не выдержал и вернулся. И слышу звук: ушло оно обратно, медленно, словно еле двигалось. Этот мир болен, Виктор и мы видим его закат.

– Так он что, о помощи просил?

– Кто?

– Да страшилка твоя, с глазами-блюдцами.

– Вряд ли, скорее о милосердной смерти.

Они помолчали, Виктор сплюнул горькую слюну и, привычным жестом очистив стекла очков от насекомых, быстрым шагом двинулся к озеру. Как всегда первым там стоял Страус профессора. Вид у него стал совсем жалкий. Того и гляди, скоро будет умолять о милосердной смерти, как зверь Философа. Один манипулятор неподвижно повис внизу, другой со скрипом дергался, не способный остановить движение. Башня как-то осела и съехала на бок, визоры были слепы, почему-то на них селились стаи насекомых, как и на очках Виктора.

Его Страус как-то счищал эту дрянь и всегда отлично видел на пару миль вперед. На робота Бориса Натановича они перестали обращать внимание две недели назад, когда был первый побег. Жестянка даже не сдвинулась с места, когда они подложили динамит под Синие ворота. Видел все, дурище стальное, но хорошо над ним профессор поработал – даже не шелохнулся, шарики за ролики заехали, так и стоял пустым чурбаном.

Виктор подошел к зеленому озеру и посмотрел на свое отражение, содрал очки и комбинезон сбросил. Бритая голова слегка обросла, появилась двухдневная щетина, кожа обгорела, не красная уже, а почти бордовая. Только черные глаза блестели все так же бешено, как и в начале, когда их только привезли на Черную. Макс говорил, что он тогда кричал, как резаный, матерился так, что игиги наушники нацепили и покинули лагерь, не дочитав до конца правила и законы для заключенных. И бросался на Страусов, ногти все обломал, так что еще долго кровили, шишку на башке набил.