После рождества Петр без ведома Жардецкого сдал в ломбард одолженные им дорогие швейцарские часы. Он надеялся выкупить их попозже, перезаняв или выручив где-то денег, однако не вышло, и часы оказались в сломке. Жардецкий, узнав о судьбе своих часов, в ультимативной форме потребовал от него расписку, в которой Петр обязывался бы ему уплатить 500 рублей за часы. Но денег Петру было негде взять. И в один из дней он трусливо сбежал из квартиры Жардецкого, вернувшись домой к матери.

Та долго ругала его, выла, как по покойнику, потом плакала и даже оттаскала за волосы. Но Петр стерпел. Матушка же, видя его показное смирение, приняла всё за чистую монету и взяла с него торжественную клятву встать на путь истинный и богоугодный – замаливания смертных грехов, после чего прослезилась, перекрестила торжественно и… простила.

До масленицы Петр безвылазно находился дома, ходил с матерью в церковь на службу и избегал присутственных мест, где мог повстречать Жардецкого.

Тот про него не забыл. И в одно из воскресений перед Масленицей Петр, выходя с матерью из церкви, увидел того в одежде нищего на паперти.

Жардецкий бросился к ним и стал попрошайничать:

– Подайте, люди добрые, на пропитание…

Петр Кузьмич остановился, как вкопанный, переменившись в лице. От матери не укрылось его состояние.

– Что такое, друг мой? Не случилось ли чего? Деньги дать? Сейчас, погоди… На-ка вот, милушка, возьми двугривенный, да подай ты этому охломону, – засуетилась она. Достала из кошелька монетку и передала сыну.

– Уж не твой ли знакомый? – встревожено расспрашивала Александра Васильевна у сына, когда нищий от них отошел, а сами они уже усаживались в сани.

– Нет, маменька, что вы! Этот лицом только маленько похож, а так не он, – успокоил ее Петр.

–Да кто он-то? – еще больше растревожилась Александра Васильевна. У нее от намеков сына на каких-то незнакомых товарищей голова кругом пошла. – Ох, смотри, Петр! Ты от матери лучше ничего не утаивай! А то ведь вляпаешься, да поздно будет…

Их сани заворачивали за угол, Петр оглянулся и отыскал глазами Жардецкого. Тот смотрел вслед. Заметив, кивнул и многозначительно постучал варежкой по запястью, напоминая про сданные в ломбард часы.

Спустя еще неделю на выходе из той же церкви они вновь повстречали его. Заметив купчиху с сыном, Жардецкий осклабился и поспешил перегородить им путь, хватая за рукав.

– Что за манер людей хватать? – сердито воскликнула Александра Васильевна. Тот посторонился, но идущему следом за матерью Петру дорогу не уступил. Обернулся вслед и с наглой ухмылкой сказал:

– Зря брезгуете, госпожа хорошая. От тюрьмы и от сумы не следует зарекаться. Я, смею заметить, раньше служил писарем в канцелярии, да видите, как обнищал… Не судите, да не судимы будете, – назидательно заключил он и выразительно поглядел на стоящего рядом с матерью Петра.

– Да уж не мне ли угрожаешь, сума переметная? Ступай прочь, пока не позвали квартального, – воскликнула, сильно осерчав, Александра Васильевна, для которой странные переглядывания ее сына и нищего не остались незамеченными.

Жардецкий, не обращая никакого внимания на ее грозные слова, остался демонстративно и развязно стоять перед Петрушей, не отрывая от него своего наглого взора. Александра Васильевна переполошилась еще больше и уже начала оглядываться в поисках городового.

Петр согласно кивнул. Жардецкий многообещающе хмыкнул и отошел в сторону.

Всю дорогу до дома Александра Васильевна не могла успокоиться. Расспрашивала сына, кто это был. Но тот угрюмо молчал. Рассердившись на него, мать чуть не плюнула и обиженно замолчала. Приехав домой, вызвала к себе Архипа. Посовещавшись, оба пришли к выводу, что Петр с нищим явно знаком. И чем-то обязан.

– Как пить, деньги должен своим дружкам, – вынесла Александра Васильевна свой вердикт.

Через два дня Петр снова встретил Жардецкого, тот стоял напротив его дома.

– Что вам нужно, Святослав Иванович? – нервно спросил Петр, подходя к приятелю.

– Думаешь, сбежал и тебе долг простили? Нет. Никто не простил. На тебе висят еще пятьсот рублей за часы и сто за мой испорченный фрак. Не отдашь до пасхи, заявлю на тебя в полицию, что ты меня обворовал, – пригрозил Жардецкий.

Тогда Петр и решился на кражу денег и векселей у матери, о которой сейчас вспоминал с содроганием. Дождавшись, когда матушка после масленицы уедет с Гаврилой Андреевичем в Тулу по наследственному делу своего умершего брата, он молотком разбил дубовый сейф в ее комнате и вытащил оттуда все хранившиеся там деньги и ценные бумаги, после чего поспешно скрылся из дома.

Он долго и безудержно пьянствовал, пропивая сворованные деньги, живя на квартире Жардецкого в маленькой комнатушке, смежной с одной из комнат. В этой же квартире окружающие его приятели не только кутили, но и проворачивали свои грязные делишки с подделками подписей на векселях.

А в середине лета произошло событие, окончательно лишившее его надежды на возвращение к прежней жизни.

9

– Петр, проснись! Да проснись же ты, ехать пора, – с силой тряс за плечо спящего Петра Ухтомцева Жардецкий. Ладонь на правой руке у Святослава Ивановича была перевязана. Он уже ничем не напоминал оборванного и грязного нищего, который перегораживал дорогу Александре Васильевне возле церкви.

Отставному штабс-ротмистру Святославу Ивановичу Жардецкому недавно исполнилось тридцать семь лет. Это был мужчина плотного телосложения, с крупным белым лицом, выступающим массивным твердым подбородком, прямым длинным носом, светлыми бакенбардами и сведенными к переносице глазами.

– В такую рань? Куда? – страдальческим охрипшим голосом пробормотал Петр. Он открыл мутные глаза и вгляделся в нависающее над ним цветущее здоровьем лицо приятеля.

– Опять не помнишь? Надоело… Давай, поднимайся. Пока оденешься, да чаю попьешь, уже и ехать. Давай, я жду, – прибавил он и отошел от Петра с брезгливой гримасой на лице. Уселся на стул возле окна, заложив ногу на ногу.

– Голова болит, – жалобно произнес Петр, болезненно морщась и опуская ноги на пол. Комната, в которой они находились, была недорогим номером в гостинице «Крым». И повсюду в ней виднелись следы вчерашней бурной попойки: на столе стояли грязные тарелки с засохшими остатками пищи, на полу валялись разбросанные куски хлеба, колбасные шкурки и обглоданные кости. На скатерти с пятнами от красного вина лежал опрокинутый пустой графин из-под водки.

– Кажется, неплохо вчера посидели, – заискивающе протянул Петр и неуверенно посмотрел на приятеля.

– Неплохо? – насмешливо фыркнул тот и прищурился. – Ты да, неплохо погулял и много накуролесил, – с иронией прибавил Жардецкий.

– Хоть убей, не помню! И что я натворил на этот раз? – спросил Петр, приготовившись услышать про себя что-то особенно скверное, если судить по брезгливому выражению лица Жардецкого.

– Хм, да все, как обычно. Но если интересно, изволь! Вчера ты зачем-то полез с Кушнарёвым в драку, разбил ему губу, едва вас развели. За это ты зачем-то укусил меня за руку. И зеркало в коридоре разбил, видишь? – с вызовом спросил Жардецкий и демонстративно помахал перед лицом Петра правой перевязанной ладонью.

– Это я всё сделал? Я дурак, – виновато пробормотал Петр. –Прости, я не хотел. В беспамятстве был, не соображал, – торопливо объяснял он. Он глядел на лицо Святослава преданными глазами, как глядит на хозяина наделавшая лужу маленькая собачонка.

– Чего ж не понять. Мы всё понимаем про ваше беспамятство, – с иронией протянул Жардецкий, – да только рука-то у меня, понимаешь, болит! А ведь сколько я для тебя, дурака, уже сделал! Ты сам-то понимаешь? Порой говорю себе, и чего ты с ним, Святик, возишься? Ведь не ребенок, взрослый мужик. Ты был вчера отвратителен. А все потому, что перемешал водку с цимлянским. Вот и опьянел, как извозчик, – брюзжал Жардецкий, качая ногой в начищенном до блеска сапоге.