– Да, – кивнул инженер.– Это печи Мартена?
– Да.
Гиммер оживился и с воодушевлением стал рассказывать:
– Я присутствовал на заседании Технического общества. Там как раз говорили об этих печах. Считается, что они получат в ближайшее время большое распространение на крупных металлургических заводах Европы, потому что имеют хороший коэффициент выработки. Даже на Урале у Демидова заинтересовались их приобретением. А дело в том, что в них используются совсем иные принципы работы, которые основаны на химическом взаимодействии огня и металлов…
– Вы решили прочитать нам с супругой лекцию по металлургии? Боюсь, что время вы выбрали неподходящее. А может, решили блеснуть перед нами своею ученостью? Так это тоже излишне, – язвительно прервал его речь Ухтомцев.
Обескураженный неприязнью в его голосе, Гиммер умолк.
Ухтомцев отвернулся и подозвал к себе приказчика. Когда тот подошел, приказал ждать его в коляске. После чего снова повернулся к инженеру и сухо продолжил:
– В Нижнем я был на заводе у Рукавишникова, и своими глазами видел, что это за печи. Когда мне понадобится освежить свои знания, я вас спрошу. Я знаю, что к приобретению печей Мартена проявляют интерес мастерские Камско-Волжского буксирного пароходства. Но мне кажется, что для нашего завода они не подходят. Если мое мнение о данном вопросе не соответствует истине, поправьте меня. Но судоремонтные мастерские работают с большими заказами, и ремонтируют на верфях суда, а мы никогда не будем делать такие крупные заказы.
– Такие мощные и прогрессивные мартеновские печи нам понадобятся, если вы планируете расширить производство в Москве и возьметесь за изготовление больших паровых котлов, печей и прокатных станов. Железнодорожное строительство развивается, и их можно будет переправлять в другие города по железной дороге, – сухо объяснил инженер, про себя решив не обращать внимания на раздражение Ухтомцева. « И чего он на меня вдруг взъелся? Не понимаю».
– Завтра представите нам свое заключение, – напомнил Ухтомцев.
– Слушаюсь. С вашего позволения я вас покину, – ответил с достоинством инженер.
– Не буду задерживать.
Гиммер кивнул и повернулся к стоящей в отдалении Ольге Андреевне. Он заметил её растерянные глаза и мягко произнес:
– Извините, но срочные дела вынуждают меня покинуть ваше семейство. Буду рад, ещё раз увидеться, – ещё раз вежливо кивнув Ухтомцеву, он развернулся и пошел к вокзалу.
– Ишь ты, черт, какой! Не понравилось ему. А нечего спесь показывать. Рад он будет… А мы-то будем? – раздраженно пробурчал Иван Кузьмич ему вслед и повернулся к жене. – Видала гуся? Такого на хромой козе не объедешь…
–Ты был с ним груб, Иван, – укоризненно сказала Ольга Андреевна.
– Заступаешься? – угрожающе произнес тот и взглянул на жену.
–Не понимаю, о чём ты? – пожала Ольга плечами.
– Всё понимаешь, не прикидывайся. Я видел, какими глазами ты его ела, как кошка на сметану облизывалась. Ты смотри, не доводи меня лучше до греха, – хмуро предупредил Ухтомцев и направился к выходу.
Ольга гневно посмотрела на его удаляющуюся спину.
2
Она вышла вместе с детьми на залитую солнечным светом площадь, заполненную снующей толпой, остановилась внизу возле лестницы и поискала взглядом мужа.
Тот стоял в середине толпы громко орущих извозчиков, назойливо и нагло хватающих его за рукава и выкрикивающих: «Барин, а барин! Хороший, пошли туда, туда…» Заметив, какое у того раздосадованное выражение лица, она вздохнула и отвела взгляд.
В этот момент к толпе орущих извозчиков подъехал экипаж. Сидящий на козлах Григорьев резво спрыгнул с подножки. Подбежав к толпе, он громко выкрикнул:
– А ну, разойдись живо, а то задавлю!
Столпившиеся мужики неохотно расступились. Когда возле Ивана Кузьмича никого не осталось, Ольга Андреевна, держа обеих дочерей за руки, подошла и села в коляску. Муж залез следом и уселся на кожаное сиденье рядом с ней. Когда они уже отъехали от привокзальной площади и повернули на близлежащую улицу, она решила не думать о раздраженном муже и с тихой радостью и каким-то восторженным, почти детским любопытством стала разглядывать хорошо знакомые ей улицы и лепившиеся вдоль них с обеих сторон домовладения, добротные и неказистые, бедные. Не все тихие и уютные дворы были окружены заборами, но обязательно рядом был разбит садик с хозяйственными пристройками.
Она слушала неторопливый стук лошадиных копыт по неровной булыжной мостовой и улыбалась чувству нетерпеливой радости, ощущению счастья, которое возникает у всех путешественников, подъезжающих после долгого отсутствия к своему любимому дому
По обеим сторонам улицы шли московские пешеходы: купцы и мещане, крестьяне и ремесленники, кто пешим ходом, кто на телеге, несли и везли корзины, узлы, баулы. Вот проехала навстречу им по мостовой, грохоча и подпрыгивая на ухабах телега, запряженная тощей лошадёнкой и нагруженная мешками с картошкой, впереди, свесив ноги, сидели двое мужиков, явно направляясь с товаром на расположенный недалеко отсюда базар.
И глядя на эту знакомую и близкую сердцу картину и как будто незаметно для себя открывая что-то совершенно новое и в этих домах, и в булыжной мостовой, Ольга вдруг представила, что она как тот самый первооткрыватель, который вдруг оказался в незнакомом городе и которому всё кажется необыкновенно интересным, видит всё свежим и чутким взглядом.
По пути их коляска обогнала неспешно идущего по обочине тротуара широкоплечего разносчика в серой поддевке, подпоясанной веревкой, через плечо у него на широком ремне висела плетеная корзина, из которой торчали кувшины и хлеб. А потом, грохоча и подняв тучу пыли позади, их также на повороте обогнали дрожки.
Впереди появилась постепенно вырастающая и уносящаяся ввысь белая колокольня, залитые солнцем позолоченные купола величественного Новоспасского монастыря. Дорога, идущая под горку, наполнялась бредущими в сторону церкви людьми, среди которых были простые прихожане, странники и богомольцы; сидели в придорожной пыли у обочины нищие и калеки, спившиеся алкоголики и бродяги, увечные и здоровые.
И это тоже была родная и привычная взгляду картина: слоняющиеся по улицам попрошайки всех мастей, калеки и нищие. Возле церквей их всегда было много. Порой они занимали всю паперть, сидели на земле, подложив под себя рогожи, тряпьё или доски, копошась в грязных лохмотьях.
« Подайте, Христа ради!» – висел в воздухе страдальческий стон, находя отклик в отзывчивых душах православных русских людей.
Нищие суетливо крестились щепотью, заученно и хрипло выкрикивали: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй и сохрани грешных! Спаси, матерь Божья и сохрани». Бродяги, сидевшие в пыли у черной железной ограды, увидев проезжающий мимо экипаж, вскочили с земли и, тряся лохмотьями, бросились следом. Они протягивали к сидящим внутри людям худые дрожащие руки и жалостливо клянчили:
– Кормильцы родимые, подайте на пропитание, Христа ради… Голубушка барыня и барин-голубчик, ради Христа, подайте на хлебушек!
Иван Кузьмич посмотрел на жену и ехидно заметил:
– Надо же… С какими вас почестями встречают и провожают.
– Погоди же. Прикажи ему остановиться, – попросила Ольга Андреевна. – Просят же. Для неё было унизительным просить его остановиться, как будто бы это она, а не нищие и беспомощные старухи взывала к милосердию.
Она часто посещала и эту церковь, и приют Никольской общины, и хорошо знала его настоятельницу, в миру княгиню Шаховскую. Она всегда была для матушки игуменьи желанной гостьей и щедрой благодетельницей.
– Останови за углом, – подумав, распорядился Ухтомцев.
Экипаж остановился. Их тотчас же окружила подбежавшая толпа грязных побирушек и нищих. Иван Кузьмич, откинувшись на спинку сиденья, со скептическим выражением стал наблюдать за тем, что будет делать жена.
Вот она наклонилась через борт коляски, подавая деньги, и ее усталое лицо как будто разгладилось, приобретя задумчивое и отчего-то виноватое выражение. Жена участливо глядела на стоящих внизу бродяг и нищих, и как будто не замечала ни одутловатых, красных от беспробудного пьянства лиц, ни мутных масляных глаз, не слышала невнятной речи. Она что-то ласково и заботливо приговаривала, как будто вся растворяясь в чужом человеческом горе.
